Цель поэзии. Статьи, рецензии, заметки, выступления - Алексей Давидович Алёхин

поэзии пора столь же решительно вернуться из прокуренных подвалов обратно в уютные залы с удобными креслами. Что она, по моим наблюдениям, уже и делает. Все-таки поэзия – и даже слушание стихов, – занятие аристократическое, хотя бы по духу.

«Арион», 2003, № 3

Суп из топора

Из ничего не выйдет ничего.

Шекспир. Король Лир, акт I

Минувшей осенью на головы тем, кто так или иначе занимается поэзией, свалился кирпич – без малого шестисотстраничный том «специального» (поэтического!) выпуска «НЛО».

Вообще-то за такое чтение надо бы выписывать молоко: начиная с преамбулы, обещающей «проинспектировать (меж)дисциплинарный теоретический арсенал гуманитариев на предмет их боевой готовности к осмыслению феномена современной инновационной поэзии», он весь почти таким вот претенциозным волапюком и заполнен. Что касается содержательной стороны «инспектирования», то оставлю ее другим. Выскажусь о явлении, которое в этом томище проявилось наконец во всей наглядности.

Уже давно я обратил внимание на способность целой когорты филологов, особенно из молодых, городить обширные, грамматически связные, но абсолютно искусственные и потому пустые по сути теоретические построения вокруг самых ничтожных в эстетическом отношении стихотворных текстов. Поначалу я полагал это чем-то вроде филологической «чумки» у не нашедших пока своей темы и места обладателей университетских дипломов. Но скоро понял, что мы имеем дело с очередным обострением довольно старой болезни – агрессивного (или – «актуального») литературоведения.

В русской традиции она восходит, пожалуй, к рубежу позапрошлого и прошлого веков. До того между литературоведением и критикой существовало довольно четкое разделение поля деятельности. Первое занималось уже состоявшимися явлениями культуры, осмысливая, анализируя и определяя их место в исторической перспективе постфактум: понятия «классицизм», «романтизм» появились значительно позже описываемых ими направлений. Вторая оценивала и трактовала, что называется, «в режиме реального времени» – как раз и пытаясь разобраться, есть ли тут явление искусства, состоялось ли оно. Первому, соответственно, присущ научный – более бесстрастный, но и более точный инструментарий. Вторая сродни самому искусству, скорее опирается на здравый смысл и вкус – которые могут и подвести.

Первыми, кто попробовал привлечь аналитический аппарат науки к самому своему выходу, были символисты, заранее обзаведшиеся и самоназванием: литературоведческое (а не критическое!) по сути обеспечение помогло им сразу громко заявить о себе. Футуризм вышел на сцену уже с целой обоймой записных толкователей, среди которых тоже были и весьма талантливые, как Шкловский. То есть такое «подкрепление» стало, говоря сегодняшним языком, довольно распространенным пиаровским ходом. В чем есть как плюсы, так и минусы: действительно облегчается выход нового, а потому непривычного искусства – но и создается возможность создания дутых репутаций, своего рода супа из топора (классический пример – Алексей Крученых).

Вообще-то среди серьезных поэтов такое прижизненное литературоведческое обрамление почиталось не очень приличным. В советские времена услугами «изучателей» целенаправленно пользовались главным образом официозные «классики». Не то теперь.

Почти все, что сказано выше о традиционном разделении труда между литературоведением и критикой, хотя и с несколько иными акцентами, изложено и в одной из открывающих теоретическую часть нынешнего «НЛО» статей («Текущий литературный процесс»). Но далее автор уверенно освобождается «от иллюзии непреодолимости того барьера, который традиционно подразумевается между критикой и литературоведением» – литературоведение переходит «к реализации своих потенциальных возможностей». Предполагается, что – исследовательских. Но боюсь, что – рекламных.

Оно ведь и правда, авторитет науки – штука серьезная. Вкус критика можно оспорить. Более того – критик может (а то и должен!) быть увлечен предметом своих писаний, даже ангажирован увлекшим его явлением. Иное дело – бесстрастный исследователь. Он объясняет что, как и почему тут «устроено». Как функционирует. С чем соотносится. Как следует толковать. Он, пользуясь словечком того же автора, «интерпретирует». А вопрос «хорошо» или «плохо», без которого, умри, ничего не бывает в искусстве, – даже не поднимается (разве что в смысле «хорошо устроено»). Ученый – в стороне. А автор – на нужном месте…

Чем-то это напоминает известную телерекламу про шампунь, «усиливающий жизненную силу волос на 72 процента».

Если отбросить подробности, весь смысл этих порождаемых «актуальным» литературоведением теоретических построений заключается в том, чтобы создать такую систему координат, в которой взятый в качестве объекта произвольный текст, или корпус текстов, предстал бы – значимым, даже – значительным. Причем совсем не обязательно за этим стоит какой-то злонамеренный умысел. Приближенный к предмету штудий исследователь тоже имеет право искренне увлекаться…

Помнится, в начале 90-х мне довелось читать в машинописи тогда еще черновой вариант обзора современной поэзии, принадлежавший перу Михаила Айзенберга. Там было много интересных сведений, тонких наблюдений. Это было добросовестное – субъективно-добросовестное – исследование. Но с занятным фокусом. С самого начала проделана была (полагаю, что искренне) некая трансформация всех точек отсчета – таким образом, что практически весь передний план в этой новой литературной перспективе занимали величественные, прямо-таки циклопические фигуры Вс. Некрасова и Д. А. Пригова (не то в обратном порядке), далее, чуть поодаль, возвышались близкие автору концепции – Л. Рубинштейн и Т. Кибиров, а еще дальше, быстро уменьшаясь, все остальные – причем чем большую опасность конкуренции данный автор мог составить избранникам, тем пристрастней оказывалось уменьшительное стекло, вплоть до выглядывавшего где-то совсем уж на горизонте из-за веточки крошечного и вредного Бродского.

Кстати, в своих нынешних (напечатанных в «НЛО») заметках Айзенберг гораздо осторожней, взвешенней, даже, я бы сказал, растерянней – что нормально, когда человек не построения сооружает, а просто размышляет. Возможно потому, что на этот раз систему координат вывернули без его ведома, и на переднем плане оказались мало ему интересные сен-сеньковы да голынки-вольфсоны.

Как справедливо замечает еще один из авторов тома, нынешний «теоретик» скорее выступает как «критик и куратор» (курсив мой. – А. А.) поэтической продукции. Он не столько анализирует ее, сколько «вводит» в пространство литературы – на деле как раз минуя «критика» (то есть ценителя) и вне зависимости от художественных достоинств. Более того, эти достоинства сразу как бы подразумеваются: «литературоведение, обращая внимание на то или иное явление, способно укреплять его ценностный статус», – со знанием дела замечает уже другой автор.

Вот именно.

У стихотворцев, ставших предметом столь лестного внимания, есть повод радоваться. Большинству из них трудновато было б явиться на обозрение публики иначе как под микроскопом «интерпретирования». Полагаю, лишь таким счастливым стечением обстоятельств можно объяснить расход бумаги на сводящую скулы тягомотину:

я подумал о том,

что для того чтобы

что-то произошло

(какое-нибудь переживание, внутреннее

потрясение,

потрескиванье –

какой-нибудь перекос,

душевный спазм,

сбой,

возможно,

адский скачок)

сначала что-то другое

должно произойти… –

и т. д. Кирилла Медведева (впрочем, заботливый куратор полагает, что