Цель поэзии. Статьи, рецензии, заметки, выступления - Алексей Давидович Алёхин

На спор женскую ложбинку рисовал он, как картофелину мелкую в разрезе;

В ракурсе томительном глазок уретры перепутал и гнильцу влагалища.

Или таких:

В тех башнях три женского (так! – А. А.) тела сидят

и белые груди едят.

Оба автора не какие-нибудь там прыщавые юнцы, изживающие комплексы. Напротив, они весьма известны, а вторая цитата и вообще из книги, снискавшей Большую премию Аполлона Григорьева. Так что, похоже, вечные истины, о которых я талдычу, сегодня не такие уж и прописные. И чтобы выйти из прозекторской, куда нас столь настойчиво приглашают, есть смысл робко напомнить о позаброшенной стихотворцами за поисками эффектов другой линии – прослеживающейся в русской поэзии от Ломоносова и Державина, через Пушкина и Фета, до Мандельштама 20-х годов и Пастернака. Она и старше, условно говоря, «разночинской», и обширней, и, смею думать, читаемей – если под чтением стихов понимать их перечитывание, а не одноразовое проглатывание, как гамбургер или свежий анекдот. Но перечитывают те, кто ищет в поэзии – поэзию, а не очередную порцию по-особому приготовленных газетных страшилок. Числом последние, увы, поболе. И неслучайно у одного из самых гармоничных и тонких наших лириков Александра Кушнера помнят главным образом вырванное из контекста «Времена не выбирают…», а не хотя бы соседнее:

Евангелие от куста жасминового,

Дыша дождем и в сумраке белея,

Среди аллей и звона комариного

Не меньше говорит, чем от Матфея…

За давностию лет мы как-то подзабыли, что поэзия, и вообще искусство, всегда от избытка и в конечном счете – от счастья, которое она и призвана приумножать. Даже если речь о страдании, которое стихи именно преодолевают. Только не надо путать преодоление с «сублимацией», чем частенько грешат стихи совсем молодых стихотворцев, изливающих (и с пользой для себя) свои юношеские печали. Хуже, когда этим злоупотребляют в стихах, предполагающих читателя: я знаю, например, поэтессу, которая прямо заявляет, что стихами «лечится», но не уверен, что хочу присутствовать при чужих лечебных процедурах.

Любящий взгляд не равнозначен благостному, и присущее поэту чувство внутренней гармонии с миром не означает безоблачного согласия с непосредственной реальностью. Более того, судьбы поэтов часто трагичны именно потому, что те слишком привязаны к жизни – а слишком любящий нечасто встречает взаимность. Но и за трагедией поэта всегда лежит золотой запас любви. И если он пишет «Воронеж – блажь, Воронеж – ворон, нож…», то тут же, о нем же, чуть ли не на том же листе:

Как он хорош, как весел, как скуласт,

Как на лемех приятен жирный пласт,

Как степь лежит в апрельском провороте.

А небо, небо – твой Буонарроти…

Ощущая даже острей других разломы жизни, поэт самим фактом поэзии обнаруживает мостик, соединяющий трагическую подчас реальность – с заложенной в ней возможностью, земное – с вечным. Именно таковы столь поразившие нас в последние годы стихи Инны Лиснянской с их темой неизбежного расставания:

Ягода вышла – осталась у кустика

Скука кювета.

Музыка вышла – осталась акустика

В сердце поэта.

Именно таковы едва ли не самые трагические в русской поэзии последних полувека «Разговоры с богом» Геннадия Русакова: самою возможностью таких разговоров.

Все дело в том, что поэзия, применяя формулу того же Поля Валери о живописи, «позволяет увидеть вещи такими, какими были они однажды, когда на них глядели с любовью» – только «вещью», объектом тут оказывается целиком весь мир и вся жизнь. Вот почему поэзия такого совсем не мажорного и не избалованного подарками судьбы поэта, как Олег Чухонцев, оказывается удивительно светлой и утверждающей бытие даже при обращении к ушедшим и уходящему:

Не исчезай! – еще и гнезд не свили

малиновки, и радость не остыла.

А если в путь, пропой на суахили:

– Фифиа!..

Любовь всегда уязвимей ненависти. Уязвимость взгляда, который я пытаюсь отстаивать, отчасти в обстоятельствах, лежащих за пределами собственно поэзии. Не только в дальних исторических корнях, но и в не столь далекой действительности, когда любой «контакт с жизнью» легко трактовался как контакт с советской жизнью. Не думаю, что это обманывало вдумчивых читателей (да и литературных начальников, памятуя литературную судьбу хоть того же Чухонцева), но «осадок остался». И неслучайно самой востребованной и сопровождавшейся шумным успехом «волной» новой поэзии, вышедшей на поверхность с началом перемен в стране, оказалось поэтическое направление с отчетливым иронически-ерническим оттенком (хотя подлинное достоинство, например, стихов раннего Тимура Кибирова, на мой взгляд, как раз в их пронзительном ностальгически-детском «заговоре с жизнью», противостоящем советской фальши и чепухе). Но мне кажется, что время такой поэзии уже ушло, а время смердяковщины, даст Бог, и вовсе не наступит.

Мало-помалу поэзия как поэзия возвращается. И притягательность ее не в том, что она пропускает мимо глаз прозу бытия, а в том, что умеет включить ее в картину мироздания, которое по природе поэтично:

Новый быт

позаброшен, позабыт.

К прошлой жизни нет возврата,

Вижу, выйдя в огород,

в лопухах торчит лопата,

подперев небесный свод… –

вот эта подпирающая небо лопата, парадоксальным образом соединившая его с нашей грядкой, и есть метафора тенденции, о которой речь. И кстати, очень ярко проявившейся в творчестве процитированного поэта – Владимира Салимона. Но показательно, что приметной и в стихах многих молодых, тридцати- и двадцатилетних стихотворцев, живущих порой за тысячи километров друг от друга. Да и нынешнее повальное увлечение миниатюрами в «японском» стиле, при всех издержках, свидетельствует о том же: японская поэтика принципиально ориентирована на «любование» миром, доставшимся нам в пользование.

Ну и в заключение пару слов о поэтическом «быте». Когда-то, в конце XIX века, и не у нас, а в Париже, прескучившись рутиной салонов, новая поэзия отважно переместилась в кабаки. Если брать Россию, то там она и провела, от богемного свинства «Бродячей собаки» вплоть до бойлерных и дворницких и новейших стилизованных под дворницкую кабаков, без малого век. Породив заодно романтическую легенду об отвергнутых и пьющих гениях, которой, по крайней мере во втором пункте, многие легковерно последовали. Не знаю. Насколько мне известно, все крупные русские поэты, за единичными исключениями, были в первую очередь людьми письменного стола. Ну а что до кабаков… По-моему, и тут давно уже пройден момент, когда «контрреволюционное» вновь делается «революционным», и