Дневники, 1915–1919 - Вирджиния Вулф

Литтон. Нет нужды повторяться по поводу его приятного расположении духа, гораздо важнее рассказать о вернувшемся чувстве привязанности, которое, конечно, никогда полностью не исчезало, и о привычной убежденности Литтона в том, что остроумие и так называемая индивидуальность столь же неотъемлемы, как его голос или ногти. И тогда приходит мысль, что не имеет особого значения, глубоки и оригинальны ли его произведения, а напротив, начинаешь подозревать, что они, возможно, куда более оригинальны, чем кажется. Он превосходно рассказывает свои истории о Кунардах, Уинстоне [Черчилле] и бароне Риблсдейле, делая это с драматическим талантом Марджори, но с более тонкой наблюдательностью. С помощью Литтона мы смогли очень внимательно изучить состояние его души. Оттолин выразила некоторую тревогу. Мы пришли к выводу, что было бы глупо не причислять эту бабочку к лучшим. Сравнение Литтона с избранными: с Нортоном, Аликс и Джеймсом — казалось, было полностью в его пользу. Критерием добродетели для них сейчас является то, посещаешь ты лекции Берти или нет. Я поклялась окончательно запудрить Аликс мозги. Мы сидели на берегу реки, и Литтон рассказывал нам о визите к Ирен Ванбру[1170] со своей комедией, о том, как пение канареек заглушало его голос и как она в конце концов отказалась от пьесы, сочтя ее недостаточно страстной. Таким образом, комедия отложена в долгий ящик (я подозреваю, что навсегда), а он пишет и будет дальше писать своих «Выдающихся викторианцев».

Возможно, в этом признании была некоторая меланхолия и даже небольшое желание похвалить леди Эстер Стэнхоуп, от чего мы воздержались, или я просто сужу о жажде аплодисментов других писателей по своей собственной. Кстати, Роджер похвалил «Королевский сад», так что, полагаю, я в порядке, хотя меня больше не награждают восторженными отзывами. На самом деле книги продаются очень медленно и спрос на подобные товары бесконечно мал — настолько, что мы, похоже, даже не покроем свои расходы. Однако при таком разнообразии рынка это едва ли вина самих книг; вначале они продавались именно благодаря новизне. Я с сожалением отпустила Литтона и нанесла визит Вайолет, которая, судя по ее радости при виде меня, обиделась бы, отмени я нашу встречу. Странно, что некоторые люди всегда выглядят ровно на пятьдесят. Она ни на грамм не изменилась за 20 лет — ровно столько примерно длится наша дружба. Мы продолжили с того, на чем остановились; разница в возрасте не имеет значения; ощущение близости; что-то расплавилось и больше никогда не затвердеет. Именно так я чувствовала себя с ней; это был обычный непоследовательный насыщенный бескорыстный разговор. Сталкиваясь с респектабельными людьми, я всегда поражаюсь их непредсказуемости: В. — такой же демократ и почти не империалист, как я; она винит Англию, не питает ненависти к Германии, посылает одежду в Россию и все-таки живет на Манчестер-стрит[1171], общаясь в основном с людьми вроде Хорнеров и Тиннов, не говоря уже о ее брате Оззи[1172]. Беатриса Тинн[1173] унаследовала четверть миллиона фунтов, два больших поместья и одну из лучших библиотек в Англии; она понятия не имеет, что с этим делать, ездит туда-сюда, думает, где лучше жить, не может решиться и в итоге проводит большую часть времени на Грэйс-Инн-сквер, где за всем присматривает уборщица. Единственным признаком своей уравновешенности Вайолет считает то, что время от времени она надевает жемчуга и расхаживает по площади, но в итоге леди Г. Сомерсет[1174] приходится умолять ее снять их.

18 мая, воскресенье.

Наша соблазнительная сладость, похоже, по-прежнему привлекает пчел со всех сторон; вчера вечером я буквально провалилась в сон с пересохшими от разговоров губами и измученной головой. Когда мы закончили обедать и уже поднимались по лестнице, раздался стук в дверь, и холл тут же заполнился незнакомцами, оказавшимися Роджером, Памелой и странной молчаливой иностранкой, которую из-за седины я поначалу приняла за Марджери Фрай[1175]. Мы расположились на траве в тени цветущих яблонь и сидели там до чая, а потом пришел Логан [Пирсолл Смит]; замолчать удалось лишь в половине седьмого или даже позже; ни минуты покоя не было ни для языка, ни для мозга. Рассказы Логана и правда принимают форму «восхитительных приключений — жизнь похожа на „Тысячу и одну ночь“», — хороших историй, цитат и декламаций, но даже они требуют много внимания. Это хорошо причесанный, светлоглазый, розовощекий мужчина, полностью удовлетворенный жизнью, хозяином которой он, похоже, стал, и собирающий с ее цветов мед, как пчела. Эти цветы он хранит в кармане жилета: строки из Джереми Тейлора[1176], Карлайла, Лэма[1177] и т. д. Полагаю, он эпикуреец, немного холодный, хотя, конечно, добрый и гуманный, по сравнению с другими людьми. Думаю, Логан хотел уговорить нас напечатать несколько его новых произведений — во всяком случае, он порадовался предложению посмотреть их, щедро предлагал свою помощь, давал советы по увеличению продаж и управлению «Hogarth Press» в целом, обещая нам невероятное процветание в будущем. Он предложил стать нашим агентом. Опасно, однако, становиться спутниками его круга, лелеять отдельные строки[1178] и перепечатывать «Очерки Элии[1179]».

22 мая, четверг.

Несколько заметок о природе послужат вступлением к этой записи: погода по-прежнему прекрасна; синева кажется вечной; время от времени поднимается ветер; мы слегка покачиваемся, затем обретаем устойчивость и безмятежно идем дальше. Яблоневый цвет, который усыпал Оттолин и выглядел таким нежным на ее щеках, закончился, зато пробиваются две красные плетистые розы. Мы, конечно, ужинаем на открытом воздухе у фонтана, в котором плещутся малиновки. Вчера вечером постоянное журчание воды заглушали шесть голосов; с нами ужинали Алтунян, Адриан с Карин и Боб. Я представляла Боба эдаким эсквайром-тори[1180] или, во всяком случае, консервативным джентльменом цвета красного дерева с наивными рифмами. Насколько это далеко от истины, можно судить по тому факту, что он разродился четырьмя отдельными томами, которые должны выйти осенью. Тревельян, очевидно, весьма прозорлив, а еще подстрижен и смугловат для поэта. Еще он комичен, особенно когда чувствует вдохновение от смеха. Его неловкие комплименты в адрес Карин и нетерпеливые неуклюжие манеры заставили нас всех покатиться со смеху. Алтунян — искрометный армянин, застенчивый, но ведущийся на провокации литературного или политического характера. Однако Боб старался унять нас. Вынуждена опустить изысканно лестный дуэт меня с Алтуняном, когда он расхваливал «Королевский сад» — лучшую прозу XX века, превосходящую «Пятно на стене», обладающую трансцендентными достоинствами, за исключением одного диалога двух женщин, и высоко оцененную Клайвом и Роджером. Я изо всех сил старалась подсластить его энтузиазм своим