Стать Теодором. От ребенка войны до профессора-визионера - Теодор Шанин

позитивно к другому человеку, сильно отличалось от той настороженности и готовности к схватке, которые часто окружали меня в Восточной Европе. И еще важная характеристика человеческих отношений — мера молчаливости: не заполнять болтовней паузу в разговоре. Помолчать хорошо — это я знал и перед Англией, но открыл там как приятную мне норму поведения во время моей работы в Шеффилде и Манчестере.

Когда в 1973‑м я приехал заново в Англию из Израиля, встал вопрос работы, и я подал свою кандидатуру на звание профессора и был избран в Манчестерском университете. Параллельно мне был присужден fellowship на один год в оксфордском Колледже святого Антония. Так что, приехав в Великобританию, я прямо поехал в Оксфорд. После этого отбыл в Манчестер. Шуля легко нашла работу в Университете Бредфорда (соседнем с Манчестером).

Манчестер в 1974 году был в очень плохом состоянии. Город был когда-то важнейшим центром британской промышленности. Когда я туда приехал, еще работал последний текстильный завод, недобиток великой индустриальной революции. Завод закрылся при мне. Кончалась индустрия, и еще не начался постиндустриальный период, город был в самой нижней точке своего развития, что выражалось в убыли населения — это надежный индекс, чтобы определить, как город развивается, его хорошо знают демографы и социологи. К моему прибытию число населения падало из года в год, что продолжалось не менее 10 лет. И тот год, когда я прибыл в Манчестер, был первым, когда этот индекс развития повернул вверх. В городе быстро росли четыре университета, обслуживающая индустрия, транспорт, центр искусств и т. д. Начиналась постиндустриальная эра.

Академический первоначальный этап моего пребывания на профессорском посту был непрост. Оказалось, что меня избрали профессором главным образом потому, что в отделении творилась чепуха. Фракции этнометодологов, марксистов, позитивистов и еще кого-то воевали друг с другом за ресурсы и посты. Единственное, о чем говорили в Англии про это отделение, — о скандалах, которые раз за разом докатывались до прессы. Став во главу этого отделения, я положил много сил и времени, выравнивая обстоятельства. Помогло то, что академическая свара меня в немалой мере смешила — при моей биографии многое казалось ничтожным.

Мне повезло с первым моим ректором. Это был профессор юридических наук из Кембриджа, и я многому научился, присматриваясь к его методам руководства университетом. Он оставлял широкую свободу академическому составу и ввел «закон», по которому каждый профессор мог видеть его в течение 24 часов с той минуты, когда просил встречи. Я ввел схожие правила: каждый коллега мог видеть меня практически в тот же день. Это хорошо разряжало всякое напряжение.

Полугодом позже моего назначения ректор вызвал меня и спросил, как я справляюсь. Я ответил английским эквивалентом русского слова «нормально». Он сказал, что слышал, что отношения успокоились и отделение работает хорошо. На мои слова «I was lucky» он улыбнулся и ответил: «Я знаю, сколько труда стоит такая удачливость. Вы много написали за последние полгода?» Я рассмеялся: «По правде сказать, я не написал ничего». — «Я так и думал. Ну, спасибо вам, профессор Шанин, заходите, если понадобится». После этого разговора и без просьбы с моей стороны я получил полгода отпуска для исследовательской работы. Было приятно осознать, что я в университете, который относится по-человечески к коллегам, и что я рад буду остаться здесь. И я остался на целых 25 лет, хотя, конечно, провел немалую часть из них за границей. Крестьяноведение было главным моим делом, а этой исследовательской работой я не мог заниматься в Манчестере. Параллельно я развивал исследовательско-преподавательскую работу более широкого плана, посвященную в основном «третьему миру», как и методологии его изучения, в особенности в работе с понятийными моделями.

Вьетнамская война

Я был еще в Шеффилде, когда Вьетнамская война 1968 года вошла в острую фазу. Я думал, когда был сам на фронте, что, когда отстреляюсь, никогда больше не буду заниматься политикой. Все! Свою дозу политики я принял!

Но Вьетнам меня взбесил, вернув в политику. Частично потому, что я крестьяновед. Когда о том, что там делается, читает человек, который знает, что такое крестьянство, начитан в вопросах вьетнамского и китайского крестьянства… — то может себе это все четко вообразить! Когда читаешь, как напалмом выжигают села — а они совершенно не могут себя защитить! У них древние винтовки и почти никакого тяжелого вооружения, а их бомбят с воздуха денно и нощно. И, конечно, то, как вьетнамцы дрались, наполняло уважением к ним такого человека, как я. В этих условиях я очень быстро обнаружил себя опять в политическом действии, которое продолжал также в Манчестере после перехода туда. Европейским фокусом этого было Движение солидарности с Вьетнамом, очень активное в Англии, Голландии, Норвегии и Швеции. Слабость коммунистических партий в этих странах облегчала его расцвет, свободный от манипуляций и принятия решений из Москвы.

Я вернулся к политической жизни, стал руководить Движением солидарности в Шеффилде. Мы проводили систематическую агитацию против того, чтобы английская армия пошла во Вьетнам. Она туда и не попала, фактически благодаря маневрам британского премьер-министра Гарольда Вильсона. Я был в Манчестере, когда война во Вьетнаме кончилась победой вьетнамцев, несмотря на огромную мощь американской армии.

1968: митинг против войны во Вьетнаме

В воскресенье, 17 марта 1968 года, автобусы, полные студентов и тех преподавателей, которые поддерживали их, прибыли в Лондон, на демонстрацию против войны во Вьетнаме, к зданию американского консульства на Гросвенор-сквер. Были обычные трудности — нас задерживали, искали у нас оружие. После этого мы прошли маршем, который показал всю величину поддержки Движения солидарности с Вьетнамом и многогранность всего этого. Когда колонна New Left повернула налево в Whitehall, поворотом справа и параллельно с нами туда повернули религиозные сектанты. Мы шли плечом к плечу. Одетые в черное, они несли Библии и пели псалмы. Мы быстро нашли общность, и пение «Красного знамени» перемежалось с религиозными псалмами. Все в спонтанно создавшемся порядке.

За месяц перед этим какой-то сукин сын сказал во французском парламенте, говоря про Даниэля Кон-Бендита, который был вожаком парижских демонстрантов, что «мы не будем слушать лекции о свободе и справедливости от немецких евреев». Тремя днями позже студенты Сорбонны прошли маршем по левой стороне Сены. Они скандировали: «Мы все — немецкие евреи, мы все — немецкие евреи!» Месяцем позже и мои студенты повторяли этот лозунг. Они стали скандировать: «Мы все — немецкие евреи» — и вдруг сообразили, что я с ними. И тогда они перешли на скандирование: «Мы все — немецкие евреи, кроме Теодора».

Один из