Стать Теодором. От ребенка войны до профессора-визионера - Теодор Шанин

те жили в селах и перевоспитывались, потому что это «хорошо для них». Мы начали рассматривать редакционную политику по отношению к новому режиму Камбоджи. И вдруг Малкольм говорит: «Я вас не совсем понимаю. Вы что, впервые слышите ложные обвинения социалистов? Каждый раз, когда кто-то радикально поступает, с ходу находятся сто тысяч журналистов, которые обливают его грязью. Вы почему верите всему этому?» Мы ему говорим: «Ну вот, у нас доказательства людей, которых знаем и уважаем, а не каких-то реакционеров». Он говорит: «Чепуха! Нам ясно только, что эти люди занимают экологическую позицию, которая не так уж далека от нашей. Рассказ, что они всех убивают и всякое прочее, — сказки». Мы в него вцепились. И должен сказать, что я особенно был раздражен, потому что знал Советский Союз и историю 1937-го, и заявил: «Ты, что, думаешь, что каждый раз, когда обливают грязью человека, который называет себя социалистом, это незаслуженно?» Но он упрямо держался своего. Мы закончили заседание, не приняв никаких решений, потому что не могли договориться. А мы чаще всего работали по принципу консенсуса редакционного совета. Против Малкольма были все. Позднее общая знакомая сказала мне, что она видела Малкольма в Копенгагене. Я говорю: «В Копенгагене? Интересно, что его туда занесло». Она мне говорит: «Он сказал, что летит в Камбоджу». Этот упрямый черт решил лично проверить. Все совершенно в духе Малкольма. В следующий раз, когда я услышал о нем, был декабрь 1978 года: мне передали, что он убит в Камбодже и что его тело везут обратно в Англию.

Мы до сих пор не знаем, кто его убил. Известно только, что он туда поехал с двумя американскими журналистами, — Камбоджа была готова впустить их троих. Единственное серьезное свидетельство, которое мы имеем, — это свидетельство одного из этих американцев. Он рассказал, что они ездили по всей Камбодже. Ночью этот американец вышел в коридор и вдруг увидел группу людей в черном, которые бежали вдоль коридора. Один из них ручным пулеметом указал ему, чтобы он вернулся в свою комнату. Он вернулся и дальше услышал выстрелы. Когда он вышел из этой комнаты, Малкольм был мертв. Это была вторая ночь после того, как вьетнамская армия перешла границу и пошла на Пномпень, столицу Камбоджи, где уничтожила режим Пол Пота.

Есть две версии. Одна — что все это затеяли вьетнамцы, решив посеять панику в столице, чтобы отвлечь внимание руководства Камбоджи от того, что происходит, то есть от того, что начинается война с Вьетнамом и вьетнамская армия идет на столицу. Вторая — что Малкольм слишком много видел и руководство Камбоджи решило, что не надо его выпускать живым. Доказательств никаких. Все построено на том, что «кажется». Мы потребовали и получили его бумаги и дневник. Все было совершенно пусто, а он ведь всегда все записывал. Думаю, что он решил не писать, а запоминать. Почему?

Его тело привезли, и мы его похоронили. Была встреча памяти, на которую собралась масса людей, оказалось, что очень много смешного в том, что Малкольм делал, и в том, что говорил. Он писал немало и на конечном этапе собрался подготовить двухтомник, из которого первую книгу закончил и напечатал в 1977 году. Он назвал ее с кивком в сторону Адама Смита «The Wealth of Some Nations» — «Богатство некоторых народов» (у Смита это было, конечно, «The Wealth of Nations» — «Богатство народов»). Вторая книга, которую он собирался писать, должна была называться «Свобода некоторых людей». Даже не прочитав книгу, понимаешь, о чем она должна быть, зная название и помня лицо Малкольма.

Национализм как современный яд

Сообщения о войне 1982 года вокруг Фолклендских островов застали меня в Москве. Я был там проездом: летел в Англию через Россию и задержался, чтобы встретиться с друзьями и всякое такое. Я прочел в России о том, что английский народ поддерживает эту чепуху, что все машут флагами. Я обозлился и заспорил со всеми, с кем встречался, объясняя им, что это все — пропаганда, что все это — ложь. Англичане — нормальные люди, советские журналисты все это придумали. И после нескольких дней в России и споров этого сорта я вылетел в Англию.

Я прилетел в Англию, и там было куда хуже, чем писали в советской прессе. Почти никто не знал, где Фолклендские острова и зачем флот к ним направился, — но это было не важно. Почти никто не мог показать на карте, где острова, но главным были флаги, выкрики. Маргарет Тэтчер, у которой к 1982 году было явное меньшинство политической поддержки ввиду внутренних экономических и политических причин и которая должна бы была поэтому проиграть выборы, выиграла их с большим перевесом голосов. Хотя Фолклендские острова всего-то конец мира, где ничего нет, кроме 2 тысяч англичан и 100 тысяч овец, они воспринимались как «форпост английскости», достойный интуитивной и восторженной поддержки.

Была только одна вещь, которая меня ободрила среди этого новообретенного британского шовинизма. Я приехал поездом в Манчестер, пошел пешком к университету и где-то посередине главной улицы увидел небольшой стол. Около него сидели три человека, очень спокойно, очень по-английски. Стол был от ассоциации квакеров. Они собирали подписи за немедленное прекращение войны. И никто в них не кидал камнями. В России им бы перевернули стол, избили бы, и, думаю, милиция бы помогала их бить и арестовала бы их. В Израиле было бы не так плохо, но там на национализм, демонстративно и шумно, купились бы даже больше людей. В Англии никто сборщикам подписей особенно не мешал. То, что они были в абсолютном меньшинстве, сборщиков не останавливало. Они делали свое дело — а прохожие тоже делали свое дело: люди выражали свое мнение голосуя, — и, к моему сожалению, Тэтчер осталась еще на восемь лет.

Марксисты и поздний Маркс

Мне никогда не нравились вполне догматические модели, потому что начинаешь работать, а действительность с ними не совпадает. И тогда сказать, что все модели неверны? Постмодернистское «все неправильно, нет теории, все распалось, нельзя думать систематически» мне не подходит. Но можно думать по-другому: так, чтобы распознавать разные способы существования людей, параллельные и не противоречащие друг другу.

Это значило также, что я каждый раз влезал во всякие трудные споры с людьми более догматичного склада, с догматичными учителями и т. д. Вышло так, что я попал в университет (Hebrew University of Jerusalem) более взрослым, чем другие, то есть я докторскую защитил в возрасте за 30