Дорогой папочка! Ф. И. Шаляпин и его дети - Юрий А. Пономаренко

Марину отправили в Англию, учиться хорошим манерам в большую частную школу. Но им там очень не нравилось: метод воспитания был спартанский, зимой никогда не топили, и они отчаянно мёрзли. Да и кормили соответственно: за завтраком и за обедом неизменный порридж110, к которому они никогда не могли привыкнуть. Они всё же пробыли там больше года и, когда вернулись обратно, вместе с ними приехал и мистер Клеридж. Мне было тогда года три, а им, значит, тринадцать и четырнадцать. Клеридж должен был обучать их всему: от математики до латыни, не забывая гимнастику. Он был серьёзным и порядочным человеком, но, будучи контуженным на войне, постоянно нервничал и ругался с Мариной. А у Марины такой же характер, как у моей дочери Александры: «Моему нраву не перечь!» И вот однажды, давая Марине какой-то урок, он с ней поспорил. Слово за слово – дошло до того, что он ей выпалил: «Вы все большевики, вы, ваша семья и ваш отец!» Марина вскочила, схватила чернильницу и запустила в него, но, к счастью, промазала и угодила в стенку. Он же, защищаясь, схватил стол и уже замахнулся им на Марину, – представляете себе картину? – но бросить не успел, потому что та, более проворная, швырнула в него стулом, который разлетелся о клериджский стол, как о щит! Шум и грохот неслись по всему дому: это учитель давал урок ученику! Кто-то прибежал на шум, и побоище было остановлено. Но Клеридж в сердцах заявил, что складывает чемодан и немедленно уезжает, и действительно уехал.

Когда мы жили в Париже, отец обычно просыпался около десяти и звонил два раза. Это означало – хочу кофе. Потом, откушав кофе, – три раза, а это значило – хочу Дасю, и я должна была идти его поцеловать. Для меня, особенно в раннем детстве, целование было настоящим испытанием: кофе мне не давали, и его запах был мне неприятен, а от отца несло ещё табачным перегаром и коньяком, что уже было по-настоящему противно, не считая его колющейся, ещё не сбритой щетины. Но целовать приходилось, и я целовала, не дыша. И каждый день, когда он был дома, повторялась всё та же процедура: два звонка – хочу кофе, три – хочу дочь!

Затем он вставал и отправлялся мыться. Душа не было, а ванну он презирал, но так как он мылся очень тщательно, с ног до головы, то мытьё продолжалось очень долго. Потом он проходил к себе и одевался, всегда элегантно и с большим вкусом. У него была одна очень оригинальная, самая его любимая булавка для галстука. Кстати, у кого она может быть, так как по праву принадлежит мне? Головка булавки изображала маленький синий кувшин, он был сделан из сапфира с окружающими его бриллиантиками. Когда он её надевал, то мне говорил: «Вот видишь, я всегда её ношу, потому что в кувшинчике твоя слеза. Даже когда надеваю другую, эта у меня в кармане». Кувшинчик с «моей слезой» был его амулетом. Когда он был уже одет, приходила мамуля, и появлялся Микадзе, и начинались трудные прения по обсуждению очередного меню, что купить на ужин, что на обед, и чего сколько – ведь почти всегда за стол садилось около двадцати человек!

Искусство Шаляпина

О театральных нравах отца слишком много писали и ещё больше рассказывали. Вокруг его отношений к артистам, хористам, музыкантам и другим театральным деятелям сложились целые легенды. В них много правды, но и столько же фантазии: каждый рассказывал на свой лад, нажимая на те из педалей, которые казались ему наиболее выразительными. Расскажу несколько эпизодов и я, из того, что видела сама, и из того, что рассказывали мамуля и сёстры. Всё же будет из первых рук.

Директором театра в Монте-Карло был некий Рауль Гюнсбург, милый человек и большой приятель отца. В театральном мире он считался важной личностью, хотя внешностью напоминал полишинеля: маленький, круглый и с круглым носом. Он часто у нас завтракал и обедал, и я его очень хорошо знала. С самым серьёзным видом он меня уверял, что он – Калиостро и даже Наполеон. Разумеется, никто об этом не догадывается, но он, Гюнсбург, знает это досконально: в предыдущем воплощении он был Наполеоном, перед этим – Калиостро и ещё раньше – Нострадамусом. И вот однажды, в директорство Гюнсбурга, отец пел в Монте-Карло – точно не помню – то ли «Дон Кихота», то ли «Сальери». На премьере присутствовал проживавший в то время в Монако шведский король-теннисист Густав Пятый. Дирижировал же теперь знаменитый на весь мир, но тогда лишь блестяще начинавший карьеру Фистуляри, двадцати с чем-то-летний молодой человек. Наверное, он очень волновался, тем более что не мог не знать про театральные строгости отца. А тут ещё в придачу – шведский король! Но первый акт прошёл вполне благополучно и должен был бы придать бодрости молодому дирижёру, но случилось как раз наоборот, и во время второго акта Фистуляри вдруг застыл – так, ни с того ни с сего – с дирижёрской палочкой в руке. Словно его мумифицировали! Остановились и музыканты, наверное, решив, что так и полагается, что Фистуляри придумал какой-то новый трюк. А в зале – король, свита, публика и… полнейшая тишина.

Отцу как раз надо было петь соло. Он посмотрел, видит, что ничего не действует, и вдруг, словно так и полагалось, подошёл к оркестру, стал им дирижировать и петь свою арию. Всё сразу оживилось, запело и заиграло, как будто ничего и не произошло. Один лишь Фистуляри продолжал стоять, а отец дирижировал и пел, пока тот не пришёл в себя и не начал управлять оркестром, кстати, совершенно замечательно. Восторгам и аплодисментам не было конца. Когда же спросили короля – как ему понравился спектакль, он ответил, что очень, что ни разу в жизни он «так не забавлялся, как в этот раз». А Гюнсбург за кулисами чуть не умер от разрыва сердца.

В том же Монте-Карло отец как-то пел Сальери. И вот, за несколько минут до выхода на сцену, заметил, что кружева на костюме были не настоящие. Относился же он к театральным костюмам с предельной требовательностью и требовал, чтобы всё было настоящим и никакого эрзаца. И вот ему подсунули фальшивку! Уже начали поднимать занавес, а отец – на своём: «Не выйду в фальшивых кружевах! С фальшивыми кружевами петь нельзя!» За костюмами следил Михаил Шестокрыл-Коваленко: «Фёдор Иванович,