Дорогой папочка! Ф. И. Шаляпин и его дети - Юрий А. Пономаренко

А это уже со слов мамули. Время действия – конец двадцатых годов, место действия – Бухарест, где отец должен был петь несколько концертов. Как-то они обедали в одном очень шикарном и очень фольклорном ресторане: персональные столики, скрипки, цыгане и подкрашенные румыны. Словом, очень милый и очень румынский «амбьянс». Недалеко от столика родителей сидел интересный, элегантный и, конечно, подкрашенный офицер. И вот произошло… Мамуля, желая подшутить над отцом (по её словам), наклонилась и шепнула ему на ухо, что ей кажется, что красивый офицер слишком пристально на неё смотрит. Этого оказалось достаточно, чтобы отец вскочил, подбежал к офицеру и предложил ему выйти для объяснений на улицу. Задетый за живое, ни в чём не виноватый румын заявил, что выходить не стоит и что он готов драться тут же в ресторане. Но отец грозно перебил: «Здесь не место. Выйдем!» Как только они вышли, отец одним ударом уложил несчастную жертву. Произошёл настоящий скандал. Нашлись свидетели, показавшие, что «Шаляпин избил румынского офицера», что «офицер был в форме» и что «оскорблена честь формы» и так далее. Значит, Шаляпину не место в Румынии, и петь в Бухаресте он уже не может, и концерты надо отменить. Еле уладили. После этого мамуля мне всегда наказывала: «Никогда не говори своему мужу, что кто-нибудь на тебя смотрит».

Однажды, когда мне было года четыре, мы шли пароходом через Суэцкий канал. Отец стоял на борту, а мы с мамулей сидели в нашей каюте. Вдруг он врывается к нам, берёт меня на руки, выносит на палубу и, как какое-то невиданное существо, демонстрирует находящимся на берегу людям: «Люди, люди, посмотрите на мою дочь! Это моя дочь!» Точь-в-точь, как с балкона авеню д’Эйло, потому что и там на него находили такие фантазии. Я очень боялась таких припадков демонстративной нежности, особенно перед незнакомыми людьми. Меня это ужасно смущало. Дети, как правило, всегда смущаются, когда родители с ними валяют дурака. Им становится стыдно за взрослых. Они не любят, чтобы с ними обращались, как с детьми, опускались до них, подделывались под них. Им хочется самим казаться взрослыми, они не хотят, чтобы замечали их детскость. Такие игры кажутся им унизительными, недостойными их родителей. И вот отец никак этого не мог понять, вернее, даже не старался. Ему казалось, что раз такие вещи его забавляют, кажутся ему остроумными и смешными, такими они должны казаться и другим.

К таким его забавам принадлежала, например, игра с тарелками. Сидим, бывало, в ресторане, всё чинно, всё спокойно, а он вдруг возьмёт тарелку с хлебом, выложит хлеб на стол, а тарелку себе на лоб. Потом дёрнет головой и очень ловко тарелку поймает. Все смотрят, смеются, а я от стыда и отвращения готова сквозь землю провалиться: что за охота, чтобы тебя за шута принимали! Нормальные люди тарелок на голову не кладут. Все, конечно, знали, кто он такой, и прощали: почему бы не простить Шаляпину такую чепуху? Но я, даже тогда, когда начинала понимать, кто он такой, шутки не могла понять и сгорала от стыда.

Много у него было таких странностей и причуд. Едем куда-нибудь на автомобиле, а ему хочется за кустик зайти. По правде говоря, – не всё ли равно, за какой кустик? Лишь бы было не видно. Так нет! Ему ещё и пейзаж подавай, да поживописней. Кустика для Шаляпина мало. Нужен кустик с пейзажем! «Нет, знаете, поедем подальше, здесь не красиво». И так проезжали по пять-шесть раз.

В один прекрасный день отец решил, что для внутренней гармонии шаляпинского дома на д’Эйло нам непременно нужно купить орган. (Дом, кстати, был такой, что в него действительно можно было уместить орган). Эта «маленькая игрушка», как потом выяснилось, предназначалась для меня. Так он и убедил мамулю: «Дасе необходим орган!» Такие органы продавались в Голландии, куда он и послал заказ. Но здесь-то и выяснилось, что дома командовала мамуля и что без её ведома и согласия ничего делаться не могло. Как это случилось – не знаю, но органное «предприятие» она очень умело отвела. Настолько умело, что мы вначале орган по-настоящему ждали, отец несколько раз о нём спрашивал, мать что-то ему отвечала, даже говорила, сколько послано задатка и какая фирма взялась его доставить. Но орган всё не приезжал, и под конец отец о нём как-то позабыл и перестал спрашивать. Может быть, просто сообразил, что малость «зарапортовался», что орган дорог и никому не нужен, и был доволен в душе, что всё окончилось благополучно и без публичного посрамления. Но я жалела, что так вышло: ни у кого из моих знакомых органа не было, и иметь такую штуку в нашем доме было лестно моему самолюбию. Сама же я напоминать отцу об органе не смела. Таков был наш с мамулей уговор: из-за любви ко мне отец был готов на всё. Если бы я попросила луну, он достал бы мне и луну! И вот пришлось молчать и «промолчать» орган. А жаль!

Отец, действительно, совершенно безрассудно исполнял мои малейшие капризы. Так, однажды на д’Эйло – мне было года четыре – Мисадамис109 читала мне старинные английские стихи и сказки. И вот в одной из них рассказывалось, как двадцать четыре вороны сидели в большом пироге. Пирог был открыт и внутри почему-то полон яиц. Я всегда любила крутые яйца и решила, что мне, наверное, готовится какой-то сюрприз. В это время в комнату попрощаться и пожелать мне спокойной ночи вошёл отец. Я попросила его, не сейчас, но когда-нибудь достать мне крутые яйца. Он сразу же пошёл на кухню и приказал повару Микадзе сварить мне вкрутую дюжину яиц! Яйца были тут же сварены и доставлены по назначению и, само собой разумеется, я ими объелась. Объелась так, что серьёзно заболела и чуть не заплатила жизнью за эти две любви – отцовскую ко мне и мою к яйцам. Меня начало тошнить, и несколько дней я не могла ни есть, ни пить, и мне пришлось вливать искусственное питание через вены. Отцу, наверное, ничего не сказали, иначе разразилась бы очередная буря и досталось бы ни в чём не повинному Микадзе за то, что тот беспрекословно исполнял отцовские приказания. Выгнали бы, конечно, и Мисадамис. Ему, видимо, сказали, что у меня грипп или какая-нибудь детская болезнь. Меня же мутило и выворачивало: я даже пить не могла – сделаю глоток, и всё сразу же обратно. Словом,