Дорогой папочка! Ф. И. Шаляпин и его дети - Юрий А. Пономаренко

Насколько отец был равнодушен к воспитанию своих сыновей, совершенно не интересуясь тем, что они делают и как проводят время, настолько щепетильно-внимательно относился к нам, своим дочерям, придираясь иногда к совершенно незначащим пустякам. Когда же он бывал дома (хорошо, что не часто!), он как из-под земли вдруг появлялся в наших комнатах и производил инспекцию. Помню, как однажды он так ворвался к Марине, а у неё, как полагается, всё было вверх дном, стол загромождён вещами, на стульях коробки, на полу какие-то тряпки. Ну, понятно, скандал: «Что за безобразие? Своей комнаты убрать не может!», и пошёл, и пошёл… В другой раз, – тоже из-за отца – уже раздеваясь, Марфа и Марина выскочили почему-то из своих комнат в коридор и в одних рубашках начали носиться в кухню и обратно. Новый скандал: «Что за бесстыжие девки?! Экое безобразие! В моём доме полуголые девицы бегают!» Никаких вольностей со стороны дочерей он не терпел. В его представлении мы должны были быть образцами нравственности и хорошего тона. Малейшее отступление от канонов приводило его в бешенство, переживалось им как потрясение основ.

В штат эйловской прислуги входили, конечно, и повара. Но это была совершенно особая категория слуг. Первым из них был Андрей. Фамилию его я уже позабыла. Не прошло и месяца, как он заявил, что работы у нас для одного повара слишком много и ему нужен помощник. Нашли помощника, какого-то совершенно дикого чеченца, который с места в карьер возненавидел Андрея и заявил, что работать подповаром под его началом не будет. Крики и скандалы на кухне не прекращались. Как-то раз мамуля, отправившись для чего-то на кухню, застала их с ножами в руках, гоняющимися друг за другом вокруг стола. Прямо как в голливудских фильмах! С той только разницей, что сцена происходила не для съёмок, а всерьёз. Мамуля так перепугалась, что во избежание смертоубийства рассчитала и того и другого.

И вот тогда поступил к нам Микадзе. Замечательный повар и замечательный человек… Он оставался с нами всё время, даже после смерти отца, когда мамуля объявила, что содержать повара уже не может, да он нам и не нужен. «Да и не надо, – ответил он. – Я по-прежнему буду у вас жить и работать, но совершенно даром». Так он и остался, занимая маленькую комнатку наверху. Почему ему нравилось жить и работать у нас, не знаю, так как он был довольно богатым человеком и сумел купить себе три квартиры, Правда, в то время квартиры не стоили так дорого, как теперь. А повар он был первоклассный, вроде Корнилова или французских – Оливье и Пуэна, чья «харчевня» в тридцати километрах от Лиона считалась чуть ли не лучшей в Европе. Но я его недолюбливала. С вершины своего поварского величия он обращался со мною, как с маленькой девочкой, подшучивал и всякие там – «тю-тю-тю» да «лю-лю-лю». А я ему: «Я вам не тю-тю-тю, а Дася Фёдоровна!» Мне было уже пятнадцать лет, и я считала, что пора мне быть Дасей Фёдоровной. Но он-то знал меня с трёх лет!

Служил у нас ещё такой осетин Борис Сикаев. Почему-то сложилось так, что вся наша мужская гвардия состояла из кавказцев! Сикаев был очень забавен: маленький, лысый, с чёрными юркими глазами. Чем-то напоминал генерала Пешкова. Когда у нас случался парадный обед – то есть очень часто, – он наряжался в черкеску, надевал папаху, обвешивался патронташами, к поясу лихо подвешивал «кинжал» и в таком виде подавал к столу. Ради него одного стоило прийти на шаляпинский обед!

В противоположность Микадзе, ко мне он относился почтительно и называл «Даха Фёдоровна». Ни их языке «Даха» – красавица или что-то вроде. Он же учил меня свистеть по-осетински: нужно было свернуть трубочкой язык, чтобы получилось что-то вроде совиного крика – «ху-ху-ху». По-французски, кажется, очень неприлично, но почему – не знаю.

Михаил Шестокрыл-Коваленко подавал к столу и был ещё чем-то вроде отцовского камердинера и костюмера: смотрел за костюмами, за гримом и другими театральными принадлежностями. Одевал и раздевал отца в театре, следил, чтобы всё вовремя ему подавали и так далее. Он был далеко не моим героем и, как я потом узнала, плохоньким человеком. Ну, да Бог с ним. Потом была специфически домашняя прислуга, и главным персонажем среди неё был шофёр. Он появился у нас после того, как мы в Италии купили себе «изотту-фраскини» и получили в придачу шофёра. Это было в 1928 году, и в то время «изотта-фраскини», вместе с «роллс-ройсом» и «испано-сюизой», считалась лучшей автомобильной маркой, а может быть, даже лучшей из трёх, во всяком случае, самой большой. Это был настоящий паровоз! Наш шофёр был механиком и специалистом по «изотте» и раньше подвизался у какого-то знаменитого итальянского автомобильного гонщика. У нас он пробыл почти десять лет. Будучи итальянцем, он, конечно, приворовывал: насчитывал на бензине, на масле, придумывал несуществующие поломки и починки. И тоже, как итальянец, он был катастрофически влюбчив, заводил шашни со всеми дочерьми, особенно с Мариной, но не брезговал и моим малолетством, чуть ли не с моих десяти лет! Похож же он был на лягушку, и вот, нате – вредные девчонки! – мы все вповалку были в него влюблены. Не знаю, как случилось, что столь опасная сентиментальная тайна осталась скрытой от отца. Мне даже сейчас страшно подумать, что было бы, если бы тайна открылась: он вышвырнул бы итальянца из окна, если бы не убил. Досталось бы и нам. Я же говорила, как он следил за нашей нравственностью и комильфотностью. Но отец ничего не узнал, и шофёр остался и даже выучил нас водить, так что я уже с двенадцати лет довольно прилично водила нашу «изотту» и шофёрствовала на ней по Германии и по Австрии.

Надо ещё вспомнить о наших друзьях Кастрицких, имевших предлинную спортивную «изотту», которым я очень завидовала, считая их «изотту» более элегантной, чем наша. Управляла ею Люся Кастрицкая, дочь знаменитого зубного врача Кастрицкого. Она была замужем за неким Пельцером, очень богатым человеком, имевшим земли и плантации в Алжире. Они жили очень широко, имели яхту и даже собственный самолёт, что в то время было большой редкостью. Люсю я очень любила, главным образом за то, что она обращалась со мной, как со взрослой.

Одно время жил у нас на д’Эйло некий мистер Клеридж.

Он был довольно колоритным явлением, и вот как он к нам попал. Когда мы купили дом, Марфу и