Только о личном. Страницы из юношеского дневника. Лирика - Татьяна Петровна Знамеровская

Острым камнем я поранила себе ногу, и хотя рана была не очень большая, но кровь лилась сильно. Тогда сам Алексеев заботливо смазал мне больное место йодом и сделал перевязку. Все острили и смеялись надо мной. «Теперь Пуд Двадцать Восемь не будет больше прыгать как коза», – говорит, улыбаясь, Алексеев. Но нога болит не сильно, и я иду, держась за руку Лени. Вот мы вышли на гладкое шоссе, и теперь идти много легче. Сзади все время нас обгоняют бегущие машины. Мы считаем километры по столбам и, наконец, входим в Алушту.

На базе тесно. Нас всех разместили по разным комнатам; с тремя девочками я в небольшой комнате, а рядом в соседней комнате моя бригада. Теплый и тихий южный вечер, наполненный ароматами цветов и соленым запахом моря, прекрасен. Я иду к морю, бросаюсь в воду, и морская волна швыряет меня на берег, а я стараюсь удержаться, хватаясь руками за скользкие камни, лежащие на дне. Знакомый запах моря и морской ветер, насыщенный свежестью, простором и свободой, меня волнуют.

10 сентября. В столовке нашей, как назло, каждый раз баклажанная икра, к моему и Павлика Нацика[309] несчастью. Он не ест совсем, а я съедаю все со страданием на лице. Все есть меня заставляет голод и моя бригада, особенно бригадир Витя. Он набрасывается на меня со словами, что противно смотреть, как я ем, что это только все мои капризы и мое баловство и что от этого давно пора отвыкнуть. Я, чтобы лишний раз не ссориться с ним, с трудом съедаю все. Столовки – это самое большое наше несчастье, потому что в них дают всякую дрянь вроде дельфиньего мяса и жира. Но и они не могут омрачить общего веселого настроения и прелести экскурсии по Крыму.

После завтрака мы идем на берег моря изучать его деятельность. Мы рассматриваем гальку и береговые обнажения сланцев. Сланцы – это злополучное слово для меня с моим неясным произношением буквы «л»; Витя и Женя часто пристают ко мне, говоря, что я произношу неприличные слова. Женя говорит, что лучше уж мне просто говорить «засранцы». И когда он мне надоедает, я кричу ему: «Вы все сами настоящие „сланцы“». А он, сдерживая смех, с притворным возмущением говорит, что я стала ругаться неприличными словами, и на этот раз обещает пожаловаться маме. Болтать всякие глупости и двусмысленности они так привыкли, что (хотя тоже привыкла к этому) порой набрасываюсь на них за это, ругаю их и говорю, что они настоящие босяки, а не студенты Горного института. Но они, конечно, продолжают в том же духе приставать к нашим девочкам, отчего одни смеются, отвечая тем же, а другие, негодуя, возмущаются. Особенно своими насмешками задевает моя бригада Марусю[310] и ее бригаду, не выказывая девочкам никакого уважения и даже относясь к ним пренебрежительно. Я не раз становилась на защиту девочек, упрекая мальчиков за их распущенность. Но что с ними поделаешь? Сама я так привыкла к ним, и для меня они такие хорошие товарищи.

Сегодня день был очень жаркий, и мы под вечер, усталые, пошли купаться к морю. Алексеев учил меня плавать, а Миша, взяв меня на руки, унес далеко в море. Пять человек, в том числе Витя, Кудрявцев и Леня Шаровар, так далеко уплыли в море, что их долго не было видно. Алексеев волновался за них, а потом устроил собрание, на котором им хорошо влетело, а попутно и Московцеву, и Лене, и мне за то, что мы всегда бежим вперед. Вечером я с Сериковым осматривала город, и, когда мы возвращались домой, встретили Леню и Витю. «Мне не хочется идти на базу, вечер такой хороший и еще рано, – сказала я. – Если вы идете не домой, то возьмите меня с собой, куда пойдете сами». Леня заявил: «Нет, на этот раз мы тебя с собой не возьмем. Лучше иди, Абраша, на базу». – «Правда не возьмете?» – спрашиваю я Витю. Он говорит: «Ясно, что не возьмем», – и смотрит, улыбнувшись, на меня. По его лицу я вижу, что они собираются идти куда-то, куда мне нельзя. Скорее всего, в пивную… «Ну, хорошо, я вам, значит, не товарищ», – и я собираюсь уходить. Но в это время подходит к нам Сережа, и Леня ему сообщает, что я хочу идти с ними. «Это что за новости, – набрасывается на меня Сережа, – марш на базу, без всяких разговоров, что выдумала!» Он берет меня за плечи и поворачивает.

Во мне вспыхивает раздражение, и я резко ему говорю: «Я вовсе не собираюсь с вами идти, и ты можешь успокоиться. Я прошу тебя быть вежливым и разговаривать другим тоном, как и другими словами, а то толкается на улице, как дурак. Привыкай быть вежливым, давно пора тебе научиться, что хорошо и что плохо». Я говорю еще несколько слов Сереже и, повернувшись, ухожу. Меня по дороге нагоняет Витя. Я слышу, как он кричит вслед оставшимся: «Надо ее успокоить», – и, обращаясь ко мне, говорит: «Опять рассердилась. Подумай, ведь как-никак, а ты девочка, и ходить с нами ты всюду не можешь. Мы идем в пивную, куда ты не пойдешь, а значит, и брось сердиться». – «Я это и без вас понимаю и с вами идти не собиралась, догадавшись, куда вы идете. Я сержусь только на Сережу. Ну что это за грубость кричать „Пошла на базу!“, да еще толкаться, когда можно было все объяснить без крика», – говорю я спокойно.

Вечером я с Московцевым привожу нашу запись в порядок, когда с гулянья возвращается наша бригада. Витя пристает ко мне, чтобы я помирилась с Сережей. Мое раздражение против него давно прошло, и я говорю Сереже: «Сознайся, что ты был неправ, и давай все забудем». Мы миримся, но по лицу Сережи я вижу, что он недоволен. Тогда Витя кладет мне на плечи руку и убеждает меня быть более сдержанной; это уже второй случай, это может перейти постепенно в озлобление, и тогда дружба пропадет. «Сережа был, конечно, неправ, – говорит Витя, – и я за это его хорошо пробрал. Но таких ссор между нами быть не должно». – «Я и так вам многое прощаю, за что можно серьезно рассердиться, – отвечаю я, – но я обещаю быть сдержанной, следя за собой, а вы не должны распускать языки и не подумавши болтать все, что взбредет в голову». В разговор вмешивается Сережа: «Только подумайте, какие она мне бросала сегодня словца! Таких я от нее