Из пережитого - Юрий Кириллович Толстой

шаг, хотя ей это и было тяжело, чтобы побыстрее добраться до станции. «Ни в коем случае, – ответил я. – Если мы это сделаем, то покажем, что боимся их, а это их еще более распалит». Хотя у самого на душе кошки скребли, я намеренно замедлил шаг. Прямо за моей спиной кто-то прошипел явно в мой адрес: «Большевистский комиссар!» Я едва удержался от смеха, хотя было не до этого.

Впрочем, с пребыванием в Прибалтике связаны и забавные эпизоды. В 1954 году я лечился в туберкулезном санатории, расположенном в местечке Огре под Ригой. Среди отдыхающих была сердобольная латышка, которая подкармливала кошек, живших при санатории в большом количестве. Кошки эти хорошо знали часы, когда мы направлялись в столовую, и ждали у входа, когда им что-то вынесут. Латышка, о которой идет речь, звали ее Ливия Мартыновна, приходила в столовую с судками. Она обходила столы и набирала в судки все, что было недоедено. Как-то я пришел в столовую, принес на подносе свой обед и отправился то ли за хлебом, то ли за столовым прибором. Не успел я отойти, как Ливия Мартыновна подошла к моему столу. Весь обед оказался в ее судках. Я это заметил и сказал ей: «Что же вы сделали? Ведь я еще не начинал обедать». – «Ах, простите», – без тени смущения отреагировала она и преспокойно часть содержимого своих судков выложила на мои тарелки. Думаю, читатель догадывается, что есть я не стал.

В том же санатории между отдыхающими зашел спор, кто написал роман «Отверженные». В то время в Латвии был популярен писатель Лацис. Один из отдыхающих полувопросительно сказал, что этот роман написал Лацис. «Да нет, – поправил другой, – этот роман написал Гюго», – причем произнес фамилию писателя с ударением на первом слоге.

Свыше тридцати лет назад я отдыхал в одном из санаториев на Рижском взморье. В одной палате со мной находился солист хора Ленинградской Академической капеллы. Он рассказал мне, что в хоре обычно бывают незаполненные вакансии. Иногда руководителя капеллы вызывают в райком и предлагают заполнить их лицами, которые по рекомендации партийных органов нуждаются в трудоустройстве. Как правило, это входящие в номенклатуру проштрафившиеся работники, которых нужно куда-то приткнуть. К хоровому пению они никакого отношения не имеют. Важно, чтобы на сцене они шевелили губами, но не пели. Но кое-кто из них, в ком еще остались капли совести, считают неудобным есть хлеб задарма и пытаются петь. «А вот это, конечно, самое неприятное», – сказал в заключение мой сопалатник.

Если уж я затронул проблемы общепита, не могу не рассказать о случае, который произошел со мной на подмосковной базе отдыха почти сорок лет спустя. Оказался я там с группой цивилистов, которые работали над проектом Основ гражданского законодательства. Работа, которой руководили Ю. Х. Калмыков и А. Л. Маковский, спорилась. Питались в столовой, которая находилась в том же здании, где мы жили и работали. В столовой можно было заказать все, что значилось в меню, причем в выборе количества блюд нас никто не ограничивал. Но, как вы понимаете, возможности человеческого организма не безграничны. Когда мы приходили в столовую, нас уже ждали заказанные каждым закуски. Как-то мой сосед по столу, помнится, В. А. Дозорцев, укатил в Москву и на обед не пришел. Но закуски, в том числе и селедку, ему уже принесли. Я завершал обед, когда ко мне подошла официантка. В это время я поглощал изюм и курагу, которые нам давали на десерт – видимо, для того, чтобы стимулировать нашу умственную деятельность. Официантка спросила, правда ли, что я из Ленинграда. После утвердительного ответа она поинтересовалась, как у нас с продуктами. «Неважно», – сказал я. Она жалостливо посмотрела на меня и сказала, показывая на нетронутые закуски моего напарника: «Вы знаете, ведь вы и все это можете съесть». Поблагодарив ее за заботу, я по вполне понятным причинам отказался.

К сожалению, в Прибалтике выходцы из России зачастую вели себя бестактно, чем вольно или невольно задевали национальные чувства коренных жителей. В том же санатории под Ригой я оказался в одной палате с латышом Константином Карловичем Лепкалном и работником одного из исполкомов Риги, которого звали Иван Иванович. Константин Карлович, бывший латышский стрелок, как и положено, в 30-е годы был арестован, но просидел сравнительно недолго. В партии он не восстановился, хотя до этого был партийным и нес охрану Ленина. К моменту пребывания в санатории он был уже в летах, жил в Псковской области и работал в одном из банковских учреждений. В дни, когда мы находились в санатории, по всей Латвии отмечался национальный праздник Лиго. Мы с Иваном Ивановичем оказались в этот день в одной компании с медсестрами-латышками. Одну из них, очень крупную и дородную, звали Велта, а другую, за которой я ухаживал, – Ливия Озолинь. Расположились где-то на опушке леса, мы выпивали и закусывали. Иван Иванович, подвыпив, обратился к Велте: «Ты что, Велта, пригорюнилась? Мы ведь на Риге не остановимся, мы и до Парижа дойдем». Никогда не забуду, как изменилось ее лицо. Все отразилось на нем: и страдание, и презрение, и чувство собственного бессилия. Как мог, я постарался замять эту бестактность, но на душе остался тяжелый осадок. А что пережили девушки! Правда, Ливия говорила потом, что меня она в этом не винит, и относилась ко мне, как и раньше. В тот же вечер мы оказались с ней в другой компании, и мне, хотя к этому времени я изрядно нагрузился, пришлось прыгать через внушительный костер. И, представьте себе, благополучно перепрыгнул. Как писал в одном из своих рассказов Мопассан, и откуда только силы берутся в такие минуты!

Говоря о Прибалтике, не могу не вспомнить добрым словом моего ангела-хранителя Женни Карловну Ананьеву. Женни Карловна – эстонка, еще до революции оказалась с родителями в Тверской губернии. Вышла замуж за Павла Ивановича Ананьева, кадрового военного, который в самом начале войны попал в плен и был заключен в концентрационный лагерь. Женни Карловна к концу войны была направлена на работу в Прибалтику. Муж ее по возвращении из плена, хотя и прошел все спецпроверки и был абсолютно чист, жил под дамокловым мечом. Видимо, спасло его то, что Женни Карловна занимала в республике видное положение – вначале работала в прокуратуре, а затем в течение многих лет заведовала кафедрой в Тартуском университете. Была она на редкость талантливым человеком. Я познакомился с ней, когда она привезла в Ленинград свою кандидатскую диссертацию по семейному праву. Мне выпало быть ее рецензентом.