Королева скандала - Пол Джилл

— Ты заметил, какой у него становится озадаченный вид, когда на него нападает икота? — спросила она Эрнеста. — Я каждый раз не могу удержаться от смеха.

11 января Уислбинки крестили в Часовне гвардейцев. На нем была длинная расшитая крестильная рубаха — фамильная ценность семьи Симпсон, — перед которой был украшен изображением весенних цветов. Младенец размахивал ручками, будто дирижируя оркестром, и улыбался священнику, кропившему на него святой водой. Вернувшись домой в Холланд-парк, Мэри и Эрнест принимали у себя десятки гостей. Все ходили с бокалами шампанского по заново отделанной гостиной с абрикосовыми стенами, бледно-зеленым ковром и огромными зеркалами в золоченых рамах.

— Как тебе нравится? — спросила Мэри у Джорджии Ситуэлл. — Боюсь, мы случайно наняли дизайнера-дальтоника.

— Весьма мило получилось, — уверила ее Джорджия. — Очень теплые оттенки.

Через четыре месяца после начала войны на бомбардировки не было и намека, лондонцы начали предполагать, что опасность была преувеличена, и потому многие из тех, кто ранее покинул свои дома, рискнули вернуться обратно. Жизнь протекала в более или менее привычном русле, разве что ввели ограничения на топливо, бекон, масло и сахар.

У войны было такое преимущество для Мэри, что письма от Уоллис приходили гораздо реже. Голубые конверты, надписанные замысловатым почерком, сразу портили ей настроение, еще до того, как она прочитывала содержимое.

В январе 1940 года Уоллис написала Эрнесту:

«Нам обоим хотелось бы снова жить в Англии, но королевская семья не желает нас видеть. Они отказываются выделить подходящий дом для нашего проживания, поэтому у нас не остается другого выбора, кроме как остаться во Франции».

— Слава богу! — тихо произнесла Мэри. Ей не хотелось, чтобы эта женщина жила в одной стране с ней и ее семьей.

Уоллис также писала, что вступила добровольцем во французское общество Красного Креста и занимается доставкой плазмы крови, перевязочных материалов и сигарет в больницы на востоке Франции, а Питер Пэн работает в британской военной миссии. Она горевала из-за того, что британцы не смогли найти ей такого дела, которое могло бы задействовать все ее способности и знакомства, и отвергли ее предложение. В дополнение ко всему она написала, что скучает по Эрнесту и печалится из-за того, как все обернулось.

«Я мечтаю, что когда-нибудь, когда закончится вся эта чушь, мы все-таки состаримся вместе».

Мэри порвала это письмо надвое и бросила в огонь. Под «этой чушью» Уоллис, видимо, подразумевала свой собственный и Эрнеста законные браки с другими людьми. Теперь Мэри чувствовала себя увереннее, потому что подарила Эрнесту сына, наследника, но в некоторые моменты ее обуревали сомнения, не испытывает ли он тайной тоски по Уоллис. Если это не так, то зачем он поддерживает переписку с ней?

Большую часть времени она была слишком занята, чтобы беспокоиться из-за этого. Эрнест проявил себя внимательным мужем и, несомненно, был глубоко привязан к Уислбинки. Каждый вечер, возвращаясь с работы, он склонялся над колыбелью и целовал мягкие кудряшки, приятно пахшие мылом, молоком и младенчеством, и только потом обращался к Мэри, спрашивая:

— Как у тебя сегодня прошел день, милая? Налить тебе чего-нибудь выпить?

Когда в саду Симпсонов яркими желтыми цветочками зацвела форзиция и ознаменовала этим пришедшую в Лондон весну, Мэри почувствовала себя неважно. Она не сбросила набранный за время беременности вес, а ходьба стала вызывать у нее приступы головокружения и тошноты. Зачастую в течение дня она чувствовала усталость, частенько ложилась поспать после обеда, а в груди появились болезненные ощущения, хотя молоко уже давно ушло.

— Думаю, тебе надо показаться врачу, — предложил Эрнест. — Может, он выпишет какое-нибудь тонизирующее средство.

Их семейный врач полностью осмотрел Мэри, измерил давление, взял кровь для анализов, заглянул ей в глаза и рот, замерил пульс и задал множество вопросов.

— Возможно, мне придется осмотреть грудь, поскольку вы жалуетесь на боли, — смущенно пробормотал доктор.

Мэри сняла блузку и легла на кушетку. Врач расстегнул ее бюстгальтер и начал прощупывать груди. Мэри пару раз поморщилась, когда он нажал на особенно болезненные точки, а врач кивнул, будто бы получив подтверждение какому-то своему предположению:

— Хорошо бы вам показаться специалисту. Я позвоню и договорюсь о приеме.

Мэри догадалась, что у нее подозревают какую-нибудь инфекцию в протоках молочных желез. Няня говорила ей, что это может быть мастит. Это объяснило бы чувствительность и чрезмерную утомляемость.

Она совершенно не была готова к потрясению, которое испытала на консультации у известного врача сэра Ланселота Баррингтона-Уарда. Закончив осматривать Мэри в своем престижном кабинете на Харли-стрит, он позвал ожидавшего в приемной Эрнеста и сказал супругам следующее:

— Боюсь, у нее опухоль с левой стороны.

— Вы имеете в виду рак? — уточнила Мэри, и голос изменил ей. Она вспомнила, как мучительно умирала от этой болезни ее мать, и страх парализовал ее. Ей не пройти через такое. Она не настолько сильная.

— Это только начало, поэтому удаление груди должно помочь. Я бы предложил прооперироваться как можно скорее.

Эрнест своим спокойным деловым тоном начал выяснять все, что касалось практической стороны дела: кто будет оперировать, сколько времени займет реабилитация, потребуется ли какое-то последующее лечение, что говорит статистика.

Мэри смотрела, как разговаривает Эрнест, но не понимала ни слова. Она держалась рукой за левую грудь, которую скоро должны были отнять, как сухую ветку от дерева. Мэри не переживала за себя, но очень расстроилась за мужа. У нее было такое чувство, что она перестанет быть полноценной женщиной и потеряет свою ценность в качестве жены.

Глава 65

Лондон. Апрель 1940 года

Физически Мэри оправилась после операции довольно быстро, но морально ей было гораздо тяжелее. Несмотря на то что ей выдали специальные подушечки, чтобы заполнить левую часть бюстгальтера, она чувствовала себя изуродованной и отвратительной. Она не позволяла Эрнесту смотреть на неровный бордовый, зашитый стежками крест-накрест шрам. Его вид был невыносим и ей самой.

Сэр Ланселот заверил Эрнеста, что операция прошла очень успешно, поэтому Мэри должна была полностью поправиться. К концу апреля она уже вернулась домой в Холланд-парк, где Уислбинки как раз произнес свое первое понятное слово: «Дада».

— Ты, наверное, подумал, что это он про тебя говорит, Эрнест, — пошутила Мэри слабым голосом, — но на самом деле он подающий надежды искусствовед и имел в виду авангардистское течение Марселя Дюшана.

— Не сомневаюсь, что так оно и есть, моя дорогая. Мы с тобой явили миру чистой воды гения.

Они вместе рассмеялись, глядя, как их гениальный сын пытается засунуть в рот кисть левой руки целиком.

Мэри могла часами наблюдать за тем, как играет малыш, Сидя у мамы на коленях, мальчик страшно интересовался ее бусами и обожал стаскивать клипсы с ее ушей. Он был довольным ребенком, жившим и интересовавшимся настоящим. Мэри, глядя на него, тоже хотелось относиться к жизни подобным образом, но ей никак не удавалось избавиться от послеоперационной депрессии.

Новости из Европы только усугубляли ее уныние. В апреле войска Гитлера вторглись в Данию и Норвегию, а 10 мая последовал захват Люксембурга, Бельгии, Нидерландов и Франции. Вскоре все уже говорило о том, что немецкие войска вот-вот появятся на берегу Ла-Манша, и эта мысль приводила Мэри в оцепенение.

В конце мая Мэри и Эрнест приехали на выходные к Элеанор и Ральфу. И все четверо замерли в гробовом молчании, когда услышали по радио о капитуляции короля Леопольда в Бельгии и эвакуации Дюнкерка, поскольку британские войска были спешно отозваны домой, чтобы немцы их не уничтожили.

— Я слышал, герцога Виндзорского обвиняют в том, что он выдал немцам план обороны Бельгии, — сказал Ральф. — Ты не читал об этом в «Таймс», Эрнест?