«Изображение рая»: поэтика созерцания Леонида Аронзона - Пётр Казарновский

с остальным покровом (вспомним аналогичный мотив из стихотворения «Альтшулер, мой голубчик голубой…» (1968, № 101: «…ты слился с небом, / столь ты голубой»). Мы видим яркий белый цвет, составляющий не только изображение, но и содержание живописной миниатюры.

Явление снега, из него солнца, из них явление куста, который на самом деле есть храм – пока только видение, и оно сопровождается особым образом выраженным благодарением во вторых половинах обеих строф. Это экстатическое чувство счастья, ничем не превосходимого, формально выражено так незаметно – и вместе с тем так убедительно, что, постигая глубину этой тонкой работы, нельзя не поразиться: стихотворение написано в 1969 году в советском Ленинграде, а не, скажем, в X веке где-нибудь в даосском монастыре[345].

Но, наряду с восточным началом, в стихотворении «Благодарю Тебя за снег…» присутствует рефлексия по поводу «я» (традиционно Востоку не свойственная), которое самому его носителю не может быть видно со стороны – иначе возникнет ситуация двойничества, которая в данном случае была бы странной, так как, усложняя, дезавуировала бы сосредоточенную простоту этого своеобразного псалма. Интересно, что само слово «я» возникает только в последней строке: «я быть счастливей не могу», тогда как раньше употребляются только определенно-личные предложения и косвенные формы «мне», «мной», диалогически поддерживаемые постоянными «Ты», «Твой» – всего пять раз. Таким образом, «я» возникает тогда, когда оно уже сокрыто и невидимо, потонув в свете: ослепленный божественным светом, автоперсонаж сам растворился в блестящем снежном пространстве.

В таком имплицитном мотиве невидимого присутствия, как и во многих подобных ему, содержится определенная доля фаталистичности. Хотя Аронзон и далек от того, чтобы формулировать в стихах те или иные «законы бытия», можно заметить, само пребывание в светлой сфере, в сфере света, по Аронзону, не есть следствие свободного выбора человека, как это выражено в уже приводимых строках из стихотворения «В пустых домах…» (1966–1967, № 57):

И нету сил перешагнуть черту,

что делит мир на свет и темноту,

и даже свет, и тот плохая стража.

(Т. 1. С. 121)

Во многом это объясняет определенную фаталистичность, ощущение обреченности, даже какой-то робости, в общем-то не свойственной поэту. Он недоумевает: если, глядя из света на тьму, не имеешь уверенности, что не окажешься во тьме, то нет гарантии, что из тьмы сможешь смотреть на свет. Утрата же видимости грозит самому субъекту зрения-ви́дения исчезновением:

…Взираю на свечу,

которой нет. Не знаю состоянья,

в котором оказаться я хочу,

но и скончаться нет во мне желанья.

(1968, № 83)

Но здесь говорится скорее о тьме как состоянии неви́дения и неведения.

Оттого столь важное место в этой поэзии занимают сияние, блеск, часто схожие с иудейским понятием «Шехина», которым обозначается Божественное присутствие (интересно, что один из буквальных переводов этого слова – «пребывание»). Внешне им противостоит тьма, мешающая видеть, заслоняющая для зрения обозримое, но внутренне соприродная как свету, так и слепоте. Только тень может быть воспринята физическим зрением, она – вариант отражения. Тень, будучи промежуточным состоянием между полярными светом и тьмой, вовлекает и отражение в нечто вторичное, производное – отделяющее от первосмысла, первоисточника.

Промежуточное состояние – тень, отражение – может сближаться как с темнотой, так и со светом. Промежуток – это состояние «между», очень важное в поэтическом мире Аронзона, сродни паузе. Тьма и свет могут перемешиваться, образуя разной степени сумрак – любую невидимость, которая может касаться и неба, дня. Та или иная затененность – частый признак мира Аронзона. Но, как многое, тень здесь – явление двойственное, как в уже цитированной строке: «свет – это тень, которой нас одаряет ангел» (1964, № 5) или во «Вступлении к поэме „Лебедь“» (1966, № 39): «…свет <..> // блистает тенью белой птицы». Присутствие тени как промежуточного состояния – тени, порожденной птицей или крылом ангела, у Аронзона свидетельствует не о переходе из света во тьму или обратно, но о содержащемся в потенциальности того состояния, о котором идет речь. Тень всегда свидетельствует о присутствии света, пусть и потенциального. Тень – всегда отражение, предваряющее приближение двойника.

При отсутствии перехода от света к тени граница между ними у Аронзона смутная, еще более неуловимая, чем, например, у Тютчева или Фета. У классических поэтов такой процессуальный переход предполагает отделенность одного от другого, тогда как у Аронзона свет может включать в себя тьму, так же как тьма – свет; знаменующая и свет, и тьму, тень потенциально содержит в себе эти полярные модусы. Смешение разных степеней освещенности с тенью очень рано появляется в стихах Аронзона (в стихотворении 1956 года «Сереет небо. Мертвые, остыв…», № 177), и почти сразу лексема «тень» наполняется и расширяется за счет синонимов, иногда весьма далеких: отражение, отпечаток, след, эхо, даже двойник… Тень равно может сопровождать как свет, так и тьму: недаром в «Августе» («Все осознай…», № 199) говорится о тени «послезакатного сумрака». Тень у Аронзона потенцирует множественность предметов, попадающих в нее – под ее воздействие: «…тени чертят на снегу / неверный иероглиф», – сказано в стихотворении 1961 года «Вся эта ночь, как водоем…» (№ 186), что можно понимать не только прямо, но и как изменение, вносимое непроницаемостью. Непроницаемость же у Аронзона – состояние, характерное не обязательно исключительно для тьмы: свет также может быть непроницаем для зрения. «Так оглянись: здесь тень и жизнь вторая, / вне времени, вне памяти, и свет / ложится вслед…» – говорится в «Возвращении» (1961, № 205), мешающем прошлое как оставленное за спиной с будущим как проступающим впереди (о важности этого мотива, воплощенного в стихотворении «В пустых домах…», будет сказано далее). С тенью соседствует и «вторая жизнь» – иная, не подверженная ни изменениям временем, ни ревизии памятью. Это очень характерно для раннего Аронзона – при всей прописанности создаваемого образа; впоследствии поэт будет уходить от такой отчетливости называния. Уход тени приводит к единству предстающей картины, возможно – мнимому:

Метались крохотные тени,

и, восходя до полногласья,

все утро было единеньем,

не разрываемым на части.

(1962, № 223. Т. 1. С. 302)

Парадоксальны образы теней, отбрасываемых прозрачными предметами – не только ангелами, но и озерами: «…у пристани лодочной / собственной тенью – озера» (1962, № 232. Т. 1. С. 310)[346]; а во Второй песне «Пантеры» (1963, № 248. Т. 1. С. 325) у озера тени нет: «озеро, лишенное тени» оказывается распростертым вверху «ручьем листьев», то есть становится если не