Эхо времени. Вторая мировая война, Холокост и музыка памяти - Джереми Эйхлер

машине вместе с Ириной, расплакался: он заранее знал, какое давление сейчас на него будут оказывать, и, возможно, на него нахлынули воспоминания о прежних десятилетиях[707].

В глубине души он понимал, что этот момент наступит, и, возможно, даже волновался, думая о том, как поступить. Кроме того, в стихотворение Евтушенко “Страхи” Шостакович внес собственные красноречивые поправки, надписав в партитуре новые слова вместо прежних. Среди прочих изменений, вместо слов “страх унизить других недоверьем” он предложил: “страх отчаянный быть не бесстрашным”[708].

Однако в этой необычайно тяжелой ситуации Шостакович сумел совладать со своим страхом. Он выдержал последнюю атаку советских чиновников и снова отказался отменять премьеру. Поскольку и композитор, и дирижер твердо стояли на своем, партийные функционеры изменили тактику и постарались хотя бы уменьшить возможный ущерб. На соседних с консерваторией улицах выставили особые отряды солдат и милиции, а съехавшимся командам телевизионщиков кто-то настоятельно посоветовал убраться. В отпечатанных концертных программах, вразрез с традицией, не было ни одного из стихотворений Евтушенко, так что решение Шостаковича сделать звучание текста максимально четким оказалось особенно прозорливым. Сам же композитор по-прежнему готовился к худшему исходу. Перед началом концерта он схватил Гликмана за руку и заявил ему: “Если после симфонии публика будет улюлюкать и плевать в меня, не защищай меня: я все стерплю”[709]. Впрочем, со стороны публики ему как раз не стоило ждать ничего плохого.

“Что творилось в зале, передать словами очень трудно, – вспоминал позже Гликман. – Музыка напоминала… возвышенную литургию”[710]. После того как закончилось исполнение первой части симфонии, “Бабьего Яра”, в зале раздались стихийные аплодисменты и возгласы – такие громкие, что Кондрашин, опасаясь, как бы эти крики не приняли за политическую демонстрацию, попросил публику умолкнуть и сразу же приступил ко второй части. “После финала вся публика встала и началась неистовая овация, длившаяся бесконечно”[711], – рассказывал Гликман. Шостакович и Евтушенко вышли раскланяться перед публикой рука об руку. По воспоминаниям присутствовавших тогда в зале, овации длились нескончаемо и, казалось, даже выплескивались за пространство концертного зала. Пианистка Мария Юдина, ранее критиковавшая композитора за многочисленные компромиссы, написала: “Шостакович снова сделался одним из нас” – благодаря Тринадцатой[712]. Муж Галины Вишневской Мстислав Ростропович, именитый виолончелист и преданный сторонник Шостаковича, тоже с восторгом отозвался о симфонии и написал, что “эта музыка заключает в себе целую неизмеримую широту нашей жизни – от глубоких разочарований и трагических столкновений до просветления и гордых надежд”[713].

Власти же остались недовольны. Поначалу в газетах появилось лишь совсем короткое и невыразительное упоминание об этом событии, а через неделю после премьеры на первой полосе “Советской культуры”, в неподписанной редакционной статье Тринадцатая симфония была заклеймена как зловредный пасквиль, замаскированный под социальную критику.

Известие о том, что симфония имела большой успех у публики, но была официально раскритикована властью, распространилось очень быстро, и вскоре на первой полосе The New York Times вышла статья под заголовком “Тринадцатую симфонию Шостаковича пытаются заглушить в Москве как идеологическую скверну”[714]. Сам Евтушенко, очевидно, опасавшийся, что эта критика может вылиться в дальнейшие гонения или запреты, решил пойти на уступки и переписал восемь важных строк своего стихотворения “Бабий Яр”. В новом варианте был намеренно затенен тот факт, что жертвами массового убийства стали в первую очередь евреи, теперь там говорилось: “Здесь русские лежат и украинцы, / Лежат с евреями в одной земле”. А пламенная, страстная солидарность с жертвами, выраженная в исходном варианте стихотворения, – “И сам я, / как сплошной беззвучный крик, / над тысячами тысяч погребенный”, – трансформировалась в пресную банальность с националистическим оттенком: “Я думаю о подвиге России, / Фашизму преградившей путь собой”.

Шостаковичу не понравились эти переделки, и он не стал вносить в свою музыку никаких изменений, чтобы она соответствовала измененному тексту[715]. Не стал он и вписывать слова из новой версии в рукопись партитуры. Спустя несколько недель симфония в сопровождении оригинального текста была трижды исполнена в Минске и снова вызвала бурный отклик публики. Однако столь восторженный прием, возможно, спровоцировал и ответную реакцию властей: в белорусской прессе Тринадцатая была разгромлена в обширной критической статье, и вскоре на ее исполнение наложили негласный запрет[716].

Разделавшись с симфонией, советский режим взялся за сам Бабий Яр, решив довести до конца так и не доделанное. Работы начались за пару месяцев до премьеры Тринадцатой, и экскаваторы с самосвалами в итоге довершили дело, с которым не справилась плотина. Ландшафт изменился до неузнаваемости: сам овраг засыпали, уничтожив остатки старого еврейского кладбища и расчистив место под строительную площадку для новых городских объектов – в том числе для телевизионной вышки и новых жилых многоэтажек[717]. В конце 1970-х годов на месте значительной части этой территории планировалось разбить “Парк культуры и отдыха”[718].

Но давление не ослабевало. В дни годовщины расстрела киевляне-евреи по-прежнему собирались на месте трагедии, и власти часто отдавали приказ разгонять эти стихийные собрания. А затем, в 1966 году, был напечатан документальный роман Анатолия Кузнецова “Бабий Яр”. Правда, партийное руководство разрешило опубликовать лишь существенно сокращенную цензурой версию рукописи, так что многие ранее неизвестные подробности трагедии пока так и остались за кадром[719]. Впрочем, уже вскоре советские идеологи пожалели о выданном разрешении и распорядились изъять роман из библиотек. А в 1970 году, объединив свою давнюю войну с памятью и нараставшую в ту пору волну советской антииизраильской пропаганды, режим заставил группу живших на Украине советских граждан, евреев по происхождению, подписаться под поразительным коллективным письмом, которое затем было опубликовано в “Правде”. Там говорилось следующее: “Трагедия Бабьего Яра навсегда останется олицетворением не только каннибализма гитлеровцев, но и несмываемого позора их сообщников и последователей – сионистов”.

Наконец, в 1976 году, спустя более тридцати лет после трагедии, власти все-таки решили поставить над Бабьим Яром монумент – тем самым оставляя за собой строгий контроль над тем, как будет проявляться скорбь и чтиться память жертв. У верхнего края широкой наклонной пешеходной дорожки возвышалась бронзовая скульптурная группа, выполненная в стиле зрелого соцреализма и изображавшая перекрученную, слипшуюся массу жертв, которые неловко падали в воображаемую пропасть. Сопровождавшая этот монумент надпись на украинском языке несла ту же печать обезличивания – в ней ни словом не упоминалось о том, что полному уничтожению подлежала одна особая категория местных жителей. Она гласила: “Здесь в 1941–1943 годах немецко-фашистскими захватчиками были расстреляны более ста тысяч граждан города Киева и военнопленных”.

Советский мемориал над Бабьим Яром. Shutterstock_68903479. Shutterstock.com

Все это время, пока Тринадцатая симфония в Советском Союзе практически не исполнялась, на Западе