О себе любимом - Питер Устинов

его вдовой, и они часто сидели в креслах-качалках на веранде подмосковной дачи, предаваясь воспоминаниям о предмете своего обожания.

Мура была для меня воплощением твердости русского характера. Это утешает и поддерживает меня, несмотря на то, что я создал свою собственную нацию.

Пусть я рос, принимая британское мышление, а затем сталкивался со стильностью французов, непринужденностью американцев и особенностями многих других народов. Но рядом с Мурой я ощущал себя глубоко и безмятежно русским. Это было и остается чувством, без которого мне порой просто невозможно было бы жить. Сейчас, когда Муры не стало, мне помогает память о ней. Но я ощущаю свою русскость, встречаясь с русскими, пусть мое знание их языка оставляет желать много лучшего.

Набоков тоже успокаивает меня, несмотря на свои профессорское манерничанье и английскую устную речь, в корне отличающуюся от его письменной и явно говорящую о том, что он выучил язык на коленях у шотландской нянюшки в Санкт-Петербурге.

У него веселый смех, и он охотно смеется. И в то же время его предрассудки порой бывают настолько странными, что их трудно разделять даже тогда, когда этого требует вежливость. В Монтре как-то появился немолодой турист с выпученными глазами, оказавшийся сыном либерального русского премьер-министра Столыпина, убитого в Киеве в 1911 году. Это про него Ленин сказал, что если бы Петру Аркадьевичу дали продолжить его реформы, то в революции не было бы необходимости. Столыпин-младший рвался встретиться с Набоковым.

Как всегда уважая частную жизнь творческой личности, я сказал, что Набоков очень занят, но что попробую устроить ему эту встречу. Великий человек сам подошел к телефону. Я объяснил причину звонка.

— Столыпин? — переспросил Набоков. — Нет, я, пожалуй, не хочу с ним встречаться.

— Ну, полно, — начал я уговаривать. — У вас ведь есть хотя бы нечто общее.

— Вот как?

— Его отца и вашего дядю убили.

— Да, наверное, но по разным причинам. Скажите ему, что мне очень жаль, а когда он уйдет, заходите выпить.

Несгибаемость была и его чертой.

Многие считают меня евреем. Иногда я жалею, что это не так.

Я считаю, что евреи внесли вклад в развитие человечества, который непропорционально велик по сравнению с их численностью. Они не только дали миру двух вождей такого масштаба, как Иисус Христос и Карл Маркс, но и позволили себе роскошь не последовать ни за тем, ни за другим. Если бы я был евреем, то гордился своим происхождением так же, как это делают евреи. Но раз я не еврей, это означает, что я имею равное право гордиться тем, кто я есть. На то, чтобы понять эту истину, мне понадобилось больше полувека, и я до сих пор далеко в этом не убежден.

Очевидно, что человек не может себе позволить верить в прирожденное превосходство одного народа над другим. Нам следовало бы гордиться нашей принадлежностью к человечеству вообще, а не к одному из его бесчисленных подвидов, но, боюсь, мы к этому не готовы. И, несомненно, никогда не будем готовы. Собака всегда будет человеку более близким другом, нежели другие люди. Но даже и здесь породистого пса часто ценят выше, чем дворняжку, что по сути столь же бестактное проявление расизма.

В Израиле меня спросили, почему русские питают отвращение к евреям. Я ответил, что, наверное, русские не могут простить евреям революции. Ленин и Сталин были в числе немногих первых большевиков, которые не являлись евреями-интеллектуалами. Каменев, Зиновьев, Троцкий, Иоффе, Литвинов, Радек... Список бесконечен. Сомневаюсь, чтобы русские решились на деле проверить идеи марксизма без помощи постоянного еврейского брожения в области мысли.

Однако я связан с Израилем только косвенно. Я связан с Палестиной. Это — не вызов, это историческая точность. Все мои близкие уехали оттуда к 1917 году, за исключением моей тети Табиты, которая вышла замуж за араба-палестинца, Аниса Джамаля. Она жила в Иерусалиме и была вынуждена бежать оттуда во время создания государства Израиль. Друзья Израиля возражают, что оттуда никого не выгоняли, что все жители могли остаться и стать достойными гражданами новой республики. В других странах, включая Россию и Алжир, в этом были сомнения, и, наверное, они снова появятся в случае с Родезией и Южной Африкой. Как бы то ни было, очень трудно понять, каким образом страна, названная «Национальным домом», теократией и демократией, может предоставить полное равноправие всем своим гражданам, невзирая на их расу и религию. Когда кругом свистят пули вспыльчивых патриотов, не остается времени, чтобы остановиться и поспорить. Моя тетка, уже вдова, живет в небольшой квартирке в Бейруте. Как я узнал, ее дом в Иерусалиме находится в ведении департамента вражеской собственности.

Повторю слова одного просвещенного друга-еврея: «Палестинцы — последние жертвы Гитлера».

Я не стану называть его имени, опасаясь, что он станет мишенью поспешных и неверных суждений.

Когда кто-то говорит, что некоторые его близкие друзья — евреи, это обычно вызывает бурю иронического хохота. Когда заявление о том, что среди ваших близких друзей есть палестинцы, будет встречаться саркастическим смехом, а не потрясенным молчанием, как сегодня, тогда появится уверенность в том, что проблемы этого исстрадавшегося клочка земли скоро найдут практическое решение.

20

В феврале 1975 года умерла мама. Когда отца кремировали, ей эта процедура внушала глубокий ужас. Но в посмертном письме она попросила, чтобы ее тоже кремировали. Их прах захоронен на деревенском кладбище при церкви в Истличе, в Глостершире. Отец в забытьи говорил по-французски, мама — по-русски.

Как странно работает подсознание! Маме не слишком нравилось все русское. Родившись в России иностранкой, она всегда тянулась к европейским средствам и способам выражения — но вот в свои последние часы говорила почти исключительно по-русски. Она реагировала на Моцарта, музыку которого ловил маленький транзисторный приемник, и выражение ее лица менялось в зависимости от оттенков мелодии. Никакой грусти в ней не ощущалось. Смерть была частью процесса почти столь же древнего, как и сама жизнь, и между нами было нечто вроде спокойного согласия. Казалось, она настолько счастлива, насколько это вообще возможно при ужасном дискомфорте умирания.

Она много тревожилась за меня, но молча, и я узнал об этом только косвенным образом. Мама была полной противоположностью требовательного и навязчивого родителя. Хотя она и обращалась со мной, как с человеком, который был несколько моложе, чем на самом деле, она хотела иметь сына-мужчину, а не мальчика. Она следила за моей карьерой то с одобрением, то с досадой, то с облегчением. Ее