О себе любимом - Питер Устинов

с Бартонами (Элизабет Тэйлор и Ричардом Бартоном) в двух фильмах (экранизации «Комедиантов» Грэма Грина в интерпретации Питера Гренвилла и странном фильме, который ставил я, «Хэммерсмит вышел»).

Я могу подтвердить, что возможность получить их обоих в один фильм —редкая удача с точки зрения финансистов — на самом деле не дарила никакого волшебства. Любовные сцены и, что еще хуже, сцены страсти в исполнении людей, которые, видимо, все равно их имеют в уединении собственного дома, на экране неизбежно смотрятся несколько скучно. А если у них в этот момент испортились отношения, то такие сцены , даже хуже, чем просто скучны, — они становятся показателем их профессионализма, а страшнее этого ничего не придумаешь.

Ричард — прекрасный актер, обладающий какой-то непредсказуемостью, которую женщины находят неотразимой. Элизабет тоже обладает великолепным чутьем и удивительной сообразительностью, однако ей необходима широта, которая почему-то притупляется атмосферой, окружающей суперзвезду. Теперь, когда они расстались, романтики, возможно, разочарованы, но это может оказаться очень полезным для их карьеры.

За «Топкапи» я получил «Оскара». Я вступал в возраст вознаграждения. На моем письменном столе стояли два женоподобных джентльмена и две мужеподобные дамы. Это были награды «Эмми», которые я получил за исполнение ролей доктора Джонсона и Сократа. Из этих четырех фигур можно было составить две смешанные пары для теннисного матча. А потом мне дали третью «Эмми» за исполнение роли престарелого еврея, владельца магазинчика деликатесов на Лонг-Айленде, который борется с расовыми предрассудками в лице гордого чернокожего юноши в неплохой, хотя и сентиментальной пьесе Рода Серлинга. Теперь у меня появился и арбитр.

И несмотря на все успехи и награды, настроение у меня было невеселое. Его не подняло даже то, что в 1968 году меня избрали ректором университета Данди. Это было незабываемо! В ландо впряглись члены университетской команды и тащили меня по всему городу. А в пути мне пришлось выпить из серебряного кубка полбутылки виски.

То были легкомысленные проказы озорных медиков, и, возможно, им было веселее, чем мне. Настоящим испытанием были следующие шесть лет. В это время мне пришлось выносить хладнокровные махинации марксистов с факультета общественных наук, враждебно смотревших на меня через неожиданные просветы в волосах, падавших на их лица, — вот они-то уже были искушены в подлых уловках политической софистики. Медики, стоматологи и технари, которым надо было осваивать потрясающе сложные предметы, мне хлопот не доставляли; у них не было времени на университетскую политику, а вот факультет общественных наук был резервуаром для всех, кто еще не решил, что с собой делать, и для тех, кого ранние неудачи привели в бесплодные тупики вражды. Они созвали собрание, никого об этом не уведомляя, и провели резолюцию, в которой меня призывали подать в отставку. В телеграмме, которую я получил, значилось: «Сорок за вашу отставку, шестеро — против». Настало время проявить твердость.

Я предложил провести тайное голосование по вопросу о доверии, разослав бюллетени всем студентам университета. Голосов в пользу моей отставки теперь набралось около сорока пяти, но вместо шести «против» оказалось почти две тысячи. Начался вой и блеяние насчет моих неконституционных методов. Я не стал обращать на них внимания, а написал статью в одну из центральных газет и встретился с этими парнями для открытой дискуссии на телевидении. Они укоряли меня за то, что я пошел на такие крайние меры, чтобы их победить. Я отвечал им, что больше всего они стремились привлечь к себе внимание публики, и я, как хороший ректор, удовлетворил их пожелания.

Мужчинам моего возраста и моей профессии свойственно делать вид, что они моложе, чем на самом деле. В Голливуде я узнаю только половину своих знакомых: лысым вшивают пышные шевелюры, волосатые прячут уши под уютными завитками каштановых локонов. И на всех полинялые джинсы и цепи с кусками золота на шеях. Они уже не пожилые мужчины, а моложавые, загорелые, подтянутые, без намека на седину.

А ведь молодежи нужны старики. Им нужны мужчины, которые не стесняются своего возраста, не превращаются в жалкие карикатуры на самих себя. Я где-то сказал, что родители — это кости, на которых дети точат зубки. Это относится также к ректорам и учителям. А кому нужны кости мягкие, самопроизвольно отдающие свой мозг жадному языку? Они должны быть твердыми и—почему бы и нет?—даже несокрушимыми. Я стал таким, каким был им нужен.

Я был ректором в течение шести лет — меня дважды избирали на трехлетний срок. За это время я имел удовольствие встретиться со множеством интереснейших людей, с которыми в противном случае никогда бы не познакомился. Я с наслаждением вспоминаю стойкую любезность королевы-матери во время моей инаугурации, когда студенты забросали нас рулонами туалетной бумаги: она подбирала их с таким видом, словно кто-то прислал их не по адресу. А когда ей надо было открывать новый стоматологический центр, она тихо хихикнула: я сказал ей, что три отделения расположены по тому же принципу, которого в средние века придерживались в близлежащем Эдинбурге — рядом соседствовали скорая помощь, морг и экспериментальная лаборатория.

А впереди меня ждали «Горячие миллионы» с великолепной Мэгги Смит. Меня ожидали три фильма на диснеевской студии. Был фильм «Вива Макс», в котором я играл генерала-мексиканца и который запретили к показу в Мексике. Впереди было «Бегство Логана», в котором я сыграл девяностолетнего старика. Из пьес мне еще предстояли «На полпути к вершине», легкая комедия, и «Неизвестный солдат и его жена», моя самая честолюбивая работа для театра. В этой пьесе я имел удовольствие работать с моей старшей дочерью Тамарой, чудесной девушкой, с которой я заново знакомился после столь неудачного для нас обоих фальстарта.

19

У каждого есть свой имидж.

Что за гадкое слово!

Как-то раз я появился — и появился почти против желания — в телевизионном ток-шоу. И обнаружилось, что у меня есть дар непринужденной болтовни.

Телевидение, конечно, является средством обращения к нации, но к нему больше нельзя относиться только так. Телевизор стал единственным источником общения и утешения. В то же время телевизор оказывается чем-то вроде детектора лжи — невероятно ловко выявляет неискренность.

Именно телевидение уничтожило Маккарти. Камера показывала, когда он не выступал: шептал что-то помощникам или выслушивал их шепот; мы увидели человека без маски искренности, человека, который расслабился и показал свое истинное «я» в углу ринга между раундами.

Никсон со своими сказочками на ночь для всей нации тоже на этом погорел.

Никогда прежде бегуна, пытающегося побить рекорд, не сопровождало изображение видимого всем хронометра, а