Дорогой папочка! Ф. И. Шаляпин и его дети - Юрий А. Пономаренко

значит, что она была плохой матерью – матерью она была замечательной, но, как я уже сказала, – она прежде всего была женой своего мужа, моего отца, и лишь затем матерью своих многочисленных детей. Но иначе и не могло быть: такому человеку, каким был Шаляпин, нужна была женщина, которая могла бы отдавать ему всё своё время. Жить один он не мог, ему нужна была опора, и такой опорой была моя мать. Помню, как однажды он уехал петь, кажется, в Софию, и всего на два дня. У матери были какие-то дела в Париже, и она осталась с нами. Но в первый же день он уже звонил: «Маша, приезжай! Не могу без тебя». И он действительно не мог: с утра ходил мрачный, контакты и разговоры не удавались, ни деловые, ни дружеские. Всё должна была устраивать и улаживать мать. И здесь её роль была по-настоящему трудной. И так продолжалось всю жизнь, всю его и её жизнь. И продолжалось только потому, что она была с ним счастлива, как и он был счастлив с нею. Иначе и их брак, и наша семья давно бы распались.

Они-то были счастливы, но мы, дети, не подозревавшие всей сложности человеческих отношений, мы ведь тоже хотели иметь около нас нашу мать и горько переживали разлуки. Когда она бывала дома, она приходила по вечерам в мою комнату, чтобы поцеловать меня перед сном. За нею следовали все члены семьи. Такой уж установился ритуал. Но уже с пяти лет меня безумно тревожило – сколько у неё может быть денег, хватит ли у неё денег на нашу жизнь, на всех нас? Я её не отпускала и спрашивала: «Ты богатая? Сколько у тебя денег?» Она что-то бормотала, но я требовала точного ответа: «Скажи, сколько у тебя денег?», хотя ровно ничего не понимала в деньгах, да и считать-то ещё не умела. «Ну скажи – миллион франков? Два миллиона? Три?» Мать улыбалась и неизменно отвечала: «Успокойся, не меньше миллиона».

Дассия с родителями, 1931 г.

Закончив допрос финансовый, я приступала к не менее деликатному: «А сколько тебе лет? Ответь непременно – сколько тебе лет. Я не хочу, чтобы ты стала старой и умерла». Она неизменно отвечала: «Сорок с хвостиком». И так было всегда: всегда оставался неизменный хвостик.

Теперь расскажу, как мамуля стреляла в потолок и чуть не застрелила Анну Ивановну, нашу Аннулю, которая, по моим догадкам, всю жизнь была влюблена в моего отца. Влюблена покорно и безмолвно, не только ничего не показывая другим, но, наверное, не признаваясь и самой себе. Поэтому-то я и думаю, что она, старая дева, всё время оставалась с нами и превратилась, как я уже говорила, в нашу собственность, в предмет нашего домашнего обихода. Зато феерически, демонстративно и уже напоказ она была влюблена в Рудольфо Валентино. Её комната была завешана его фотографиями, на её столике лежали журналы с воспроизведением его фильмов и рассказами о его похождениях. Но эта явная любовь не мешала той, тайной, и не соперничала с ней: в бедном сердце старой девы нежности хватало и для Шаляпина, и для Рудольфо Валентино. Старое же сердце тоже никому не мешало. Не мешало оно и мамуле, хотя она была очень ревнива, но здесь она понимала, что Аннулина влюблённость в отца лежала в такой плоскости, что ревность неуместна. Что, в сущности, нужно было ревновать? Но вот случилось так, что единственный выстрел, сделанный матерью за всю её жизнь, был сделан в присутствии Аннули, и чудо, что не в Аннулю. Вышло это так. Был у матери револьвер, наверное, подаренный ей по какому-то случаю отцом. Сидела она однажды вдвоём с Аннулей в своей комнате, почему-то вынула револьвер, повертела его в руках и вдруг говорит: «Видите, Анна Ивановна, это у меня револьвер, и я, например, могу его взять и застрелить вас». Аннуля не смутилась и деловито ответила: «В меня лучше не надо. А если уж вам так хочется, то попробуйте в потолок». Мать рассмеялась: «Да он же не заряжен. Так не всё ли равно – в вас или в потолок?» – «Нет, всё же лучше в потолок». Не правда ли, – премилый разговор? «В потолок, так в потолок», – рассмеялась мать, подняла револьвер, сделала вид, что целится, нажала курок и… Бах!!! Револьвер-то оказался заряженным! Мамуля потом рассказывала, что в жизни она так не пугалась, как в этот день. Подумать только – ведь она могла застрелить Аннулю! Колени словно развинтились, и она почти без чувств упала на диван, а ведь была исключительно сильной женщиной. Бедная Анна Ивановна не знала, как её утешить. Само собой разумеется, что о выстреле она никогда не рассказывала отцу, тот бы такое устроил, что и выстрел бы побледнел. А шум от него был такой, что мы, дрожа, заперлись в своих комнатах. История, конечно, глупая, но с помощью Фрейда и психоанализа, может быть, можно было бы докопаться до её первоисточника – подсознательной ревности. Ведь сказала же мать Аннуле: «Вот, могу вас застрелить!» Ни с того ни с сего так не говорят даже незнакомому человеку.

Ревность! Я сама была её свидетельницей и жертвой с самого раннего детства. Отец ревновал меня к матери, и ревновал напоказ, не стесняясь. Когда я была маленькой, я его очень боялась – он был такой большой и такой шумный – и, убегая от него, пряталась у матери. Он пугал меня не только своим неровным характером, но ещё и потому, что совершенно не умел обращаться с детьми. Он их не знал и не понимал. Он меня очень любил, но в то же время считал своей собственностью, игрушкой своих прихотей.

«Сегодня мне захотелось поиграть с дочкой, значит, и дочка должна хотеть играть со мной! Завтра мне расхотелось играть, значит, должно расхотеться и дочке, значит, молчи, убирайся к чёрту!» Всё, как он хочет, как ему нравится, а как хочу я и как нравится мне – его совершенно не интересовало. Я этого не понимала и спасалась у матери. Помню, мне было года два, он начал звать меня к себе, а я, испугавшись его голоса, убежала к матери и спряталась под её юбкой. Он уже был настолько в плохом настроении, что произошла настоящая сцена ревности, и отец, окончательно разозлившись, встал и уехал в Лондон, предварительно накричав на всех, кто находился в доме. Видите ли,