Дорогой папочка! Ф. И. Шаляпин и его дети - Юрий А. Пономаренко

Он не только следил за тем, чтобы мы не слишком «помогали природе» красками и кремами, но хотел, чтобы мы отличались самыми изысканными манерами. Запомнившийся мне случай произошёл, кажется, в Каркассоне. Мы сидели в кафе, что-то пили, и с нами была Марфа, которой тогда было лет шестнадцать-семнадцать. Она о чём-то оживлённо рассказывала и столь же оживлённо жестикулировала. Отцу жестикулирование не понравилось, и он начал довольно строго объяснять ей, что «разговаривать руками», да ещё молодой барышне, нехорошо и некрасиво, что это признак плохого воспитания. Для вразумительности нравоучения он стал передразнивать Марфу и сам жестикулировать и во все стороны размахивать руками. Выходило, действительно, не очень эстетично. Но, войдя в роль, он не заметил проходящего мимо официанта с подносом, на котором стояло чуть ли не тридцать стаканов и, конечно, угодил рукой в поднос. Угодил по-царски – стаканы торжественно рухнули на пол. Все замерли – что будет дальше? Не смутилась одна только Марфа, она была мудрой «вятской мужичкой» и знала отца не хуже матери. Она спокойно на него посмотрела и так же спокойно заявила: «Ну, вот, отец, и прекрасно. Так дальше и рассказывай. Так дальше и поучай!» Отец сильно смутился, как провинившийся мальчик, замолчал и больше уже не поучал. Марфа же, как ни в чём не бывало, начала какой-то разговор. Пришлось ли платить за стаканы, как за ручки и стену, не знаю. Кажется, нет.

Марфа вообще была настоящий уникум. Это моя старшая настоящая сестра. Большинство остальных – полусёстры: или дочери отца от его первой жены, или матери – от её первого брака. Тогда как Марфа – она наша, настоящая. Как и в моём случае, отец непременно хотел иметь мальчика, но получилась девочка и первые годы росла настоящим вундеркиндом: ей не было и двух с половиной лет, когда она совершенно свободно, почти как взрослая, говорила. Никакого блеяния вроде «бе-бе-бе» или сюсюкания – «сю-сю-сю» от неё уже нельзя было услышать. Но двухлетний ребёнок всегда будет двухлетним ребёнком, и кто его не знает, будет разговаривать с ним, как с двухлетним. И вот как-то – рассказывала мать – пришли к ней в гости две очень милые дамы – кто именно, я уже позабыла, помню только мамин рассказ. Одна из них, в большой широкополой шляпе, сидит в кресле, и возле неё копошится Марфушка, голубоглазая, курносая, курчавая блондинка. Мать представляет её даме и говорит: «Вот моя дочурка, Марфа», а дама, повернувшись к сестре, подзывает её к себе и присюсюкивает: «Ну, Марфусенька, моя милая, моя тю-тю-тюленька! Ой, какая же ты ду-ду-душенька!» Марфа перестала играть и, повернувшись к матери, с пресерьёзным видом отвечает: «Сама сидит под большой шляпой и ничего не понимает!» и, обратившись к даме: «Говори просто!» Словом, вышел настоящий конфуз.

А вот другой мамин рассказ. Это было в Петербурге, и у нас был какой-то большой приём. Приходят гости – и что же они видят? Наверху носится маленькая девочка и время от времени во всё горло кричит: «Что за безобразие – ни нянек, ни горшков!» Это опять была Марфа, ей было около трёх лет! Когда же её крестили, – а почему-то её крестили поздно, ей шёл уже четвёртый год – она вдруг начала допрашивать священника: «Дедушка, дедушка, что это ты там бормочешь себе в бороду?» Старик остолбенел: «Молчать!» Но Марфа не смутилась и, вместо того чтобы замолчать, стала священнику подпевать. Он произносит нараспев слова молитвы, а она ему подпевает. «Замолчи же, наконец», – шепчут ей, а она ноль внимания и продолжает тоненьким голоском: «Господи, поми-и-и-луй…» Так все крестины и пропела.

Раз уж речь пошла о сёстрах, скажу несколько слов о Марине. Марина – та совсем другая: настоящий Дон Кихот. Но здесь не без мистики. Когда мать ожидала Марину, Массне специально для отца писал оперу «Дон Кихот», считая, что никто, кроме Шаляпина, не сможет с такой похожестью и с таким совершенством исполнить роль благородного рыцаря. И вот Марина, как только начала немного соображать, – в четыре или пять лет – была образцом мечтательной романтической натуры, женским воплощением Дон Кихота. Уже тогда она влюбилась в Италию, наверное, спутав её с Испанией и, конечно, не зная, где она находится, эта её дон-кихотова Италия, на севере или на юге. По всей вероятности, она слышала рассказы о Дон Кихоте и о его подвигах, затем где-нибудь видела картинки Италии, соединила их вместе и влюбилась. Во всяком случае, влюблённость оказалась не кратковременным флиртом, а настоящей большой любовью, так как она в конце концов в Италию удрала и там нашла своё счастье: вторую романтическую душу, вышла замуж и до сих пор там живёт. Если для Марфы дважды два – четыре, то для Марины дважды два – Италия.

Мамуля

Сегодня поговорим только о моей матери. Потому что, не зная матери и её характера, нельзя понять и моего отца. Они жили исключительно дружно, и не было в мире человека, который бы так хорошо понимал отца, как понимала его мать. Она знала его малейшие привычки, чувствовала все оттенки его настроения, угадывала его желания, предупреждала шквалы и бури. И это особенно чувствовалось дома, где она была посредником между ним и остальной семьёй, между ним и прислугой, между ним и гостями и так далее, и так далее. И вовсе не потому, что она во всём ему подчинялась и исполняла все его капризы, было скорее наоборот: отец подчинялся матери и старался её не раздражать и ей не прекословить. Я очень хорошо её помню и знаю, каким она была замечательным существом. Помню её с самого детского детства, когда меня ещё возили в коляске, а я всё кричала: «Мамуля! Мамуля!», когда меня куда-нибудь от нее увозили… Я вообще редко видела родителей, а когда видела – ревела в три ручья, и мать меня нежно утешала и уверяла, что ей нужно уйти, но через полчаса она непременно вернётся и больше уже не уйдёт, будет сидеть со мной, и всё пойдёт хорошо. Но она редко возвращалась скоро, иногда проходили целые часы, иногда дни, бывали даже недели и месяцы, когда ей приходилось сопровождать отца в его вечных путешествиях. Я отчаянно страдала и, в сущности, прострадала всю мою жизнь, прожитую с родителями.

Вспоминая теперь мать, думаю, что она принадлежала к тем типам женщин, которые прежде всего жёны, а уж потом матери. Это вовсе не