Дорогой папочка! Ф. И. Шаляпин и его дети - Юрий А. Пономаренко

все и всё покупают в кредит. По всей вероятности, тогда это было иначе, да и отец кредита не уважал, вот и пришлось продать часть драгоценностей.

Итак, мы не только в Париже, но в собственном доме. Но надо было в нём побывать и увидеть, что это был за дом: три огромных квартиры, соединённых между собой длиннющими лабиринтообразными коридорами, причём кухня была так далеко от столовой, что, пока доносили еду, она уже остывала. Слава Богу, кто-то додумался купить передвижные столики, и можно было, наконец, есть горячую пищу. Зато для меня коридоры оказались настоящим подарком. Дело в том, что к этому времени отец прислал мне из Америки трёхколёсный велосипед. Почему из Америки, когда его преблагополучно можно было купить в Париже, я не знаю. Наверное, потому, что отец любил посылать мне подарки, когда отсутствовал, и отправка подарков входила в расписание его заграничных турне. Сначала я велосипеда побаивалась, но любопытство и необходимость «самоутверждения» взяли верх, – ведь никто, кроме меня, в семье такой диковинной штуки не имел! И я, в конце концов, довольно здорово попутешествовала на нём по нескончаемым лабиринтам нашего дома.

Обедало у нас всегда по крайней мере человек по двадцать, причём добрая их часть приходилась на нашу собственную семью: родители, сёстры Стелла, Марина и Марфа, пока последняя не вышла замуж и не уехала в Англию. Иногда, как снег на голову, сваливались братья – Фёдор и Борис. Эдя (Эдуард) уже давно уехал учиться в Соединённые Штаты и там остался.

Штрихи

Отец был сложным человеком, с трудным и противоречивым характером. Как положительный магнитный полюс существует лишь при наличии полюса отрицательного, так сразу же при воспоминаниях об отце всплывают в моей памяти и диаметрально противоположные картины, говорящие о его вспыльчивости и резкости. Так, например, было в Соединённых Штатах – уже точно не помню, то ли в Нью-Йорке, то ли в Чикаго. В отель, где мы жили, пришли представители «Кто есть кто?» Есть такая толстенная книга, где даются краткие сведения о знаменитостях и в которую пролезают такие нувориши, выскочки. Люди из редакции долго звонили и стучали, но отец был в плохом настроении и никого не хотел впускать. Но, так как они не унимались, он наконец открыл дверь и, узнав, в чём дело, окончательно вышел из себя и буквально спустил с лестницы двух здоровенных молодчиков. Так они ни с чем и ушли и больше никогда не возвращались.

Другая запомнившаяся мне история произошла в Париже, в нашем доме на авеню д’Эйло. Её героем оказался продавец самопишущих ручек «Ватерман», а пострадавшей стороной – мать. История произошла на моих глазах и врезалась в память, между прочим, ещё из-за очень красивого оранжевого цвета ручек. Отец брал у продавца ручки, пробовал ими писать, но, наверное, перья были не по нему, и он, сделав каждой лишь несколько штрихов, одну за другой бросал ручки в стену, как на ярмарках бросают в цель стрелы. Ручки, конечно, разбивались, а стена украшалась кляксами. Наконец какую-то из них он всё же выбрал. Само собой, он не знал, что матери пришлось заплатить чуть ли не за 16 ручек, не говоря уже о разукрашенной стене! Но что было поделать? Такой уж у него был характер.

Когда у него случались неприятности, он хмурился, ходил туча тучей и непременно дулся, всё равно на кого – лишь бы была точка приложения его дурному настроению. Главное же, почти всегда он дулся по совершенно ничтожным причинам, которые на следующий же день забывал, а иногда и безо всяких причин, как говорят, просто потому, что встал с левой ноги.

Он обожал мать и был очень ревнив. Может быть, дурное настроение вызывалось ревностью, причины которой, как у всякого излишне ревнивого человека, крылись в его собственном воображении. Воображение же у него было воистину гениальным – разве иначе он мог бы с такой лёгкостью перевоплощаться в каждой новой роли? Думаю, что часто он сам не знал, «какая муха его укусила», и сам себя настраивал на минор из-за какой-нибудь настолько ничтожной причины, что стыдился кому-нибудь в ней признаться. Когда в таком настроении он садился за стол, мы уже знали, что он непременно к чему-нибудь придерётся: масло объявит прогорклым, когда оно наисвежайшее, найдёт суп холодным, когда к нему нельзя притронуться, хлеб – чёрствым, когда он мягкий и т. д. Когда же были настоящие причины и настроение по-настоящему плохим, тогда нужно было ожидать неистовую грозу с громом и молнией. Тогда он начинал крепко ругаться и, если нас – детей – не было, поминать всю родню по восходящей линии. При нас же его лексикон ограничивался «скотиной» и в крайнем случае «сволочью».

Вот ещё несколько штрихов к его портрету. Нам, дочерям, он не позволял мазаться, разве чуть-чуть подводить брови. А на лице – чтобы не было никаких красок и помад. Даже невинный губной тюбик поджигал его, как пороховую бочку, и чего он только нам не наговаривал, словно мы были виновницами стихийного бедствия.

Но самое главное – это его как бы «моментальный» характер. Он вспыхивал моментально, в большинстве случаев даже не разобравшись в том, что произошло. Так, например, случилось при мне в Нью-Йорке в отеле «Ансония» не то в 1925, не то в 1926 году. В то время «Ансония» был очень хорошим пятнадцатиэтажным отелем и находился на Бродвее на самой окраине Гарлема. Мы там жили по возвращении из Австралии. Отцу что-то понадобилось взять в шкафу, который стоял у окна возле стенки. Он начал открывать шкаф, а шкаф не открывался. Отец был в плохом настроении и принялся изо всей силы трясти шкаф и бить по нему кулаками. Но шкаф упрямился и не поддавался. Тогда отец, уже не помня себя, повернулся к шкафу спиной и, по-шаляпински, изо всей силы лягнул его ногой. Стекло вылетело, с потолка посыпалась штукатурка, а шкаф наполовину вошёл в стену! Кажется, даже вышел на улицу – совсем как в фильме Чаплина. Шкаф, конечно, открылся, вернее, проломился, и отец достал всё, что ему было нужно, и успокоился. Но матери пришлось платить за шкаф, и за стенку, и за часть обсыпавшегося потолка.

А вот другой штрих к его характеристике, к тому, как часто менялось его настроение с плохого на хорошее, если только с ним умели разговаривать. Это уже из его отношений с нами, с дочерьми.