Дорогой папочка! Ф. И. Шаляпин и его дети - Юрий А. Пономаренко

что он должен был тяготиться своим окружением. Оно, безусловно, льстило его самолюбию, создавало ему «цену», не только, конечно, как певца, но и как человека, но в какой-то глубинной глубине его не удовлетворяло. Или даже не то, что не удовлетворяло, но требовало противовеса. И он находил противовес в любви ко мне и в тех сказках, которые он мне рассказывал или посылал в письмах – ведь он тоже в них жил, они тоже были частью его сложного внутреннего мира. На сцене и на приёмах была игра, непрестанный контроль над собой, над каждым своим жестом, каждым своим словом. В сказках и в письмах жили чувства, его бесконечная отцовская нежность, пусть даже меня пугавшая, но зато бесконтрольно вырывавшаяся из самого его сердца.

Вот другое письмо. Он прислал мне его из Нью-Йорка. Помечено оно 22 ноября, но года не стоит. Думаю, что мне было тогда лет пять-шесть, значит 1926–27 год100, но с точностью сказать не могу. Сообщил, что он посылает мне «кое-какие маленькие штучки из Америки» и что к Рождеству найдёт ещё «что-нибудь».

Предыстория

Однако надо начинать с начала. Точнее – с моего начала или даже до моего начала: с моей предыстории. Так вот, у отца было много дочерей – Лидия, Татьяна, Ирина, Марина, Марфа, – и понятно, что ему хотелось иметь ещё одного сына, кроме уже двух взрослых: Бориса и Фёдора. Отец крепко надеялся, что последний ребёнок будет сыном, и хотел назвать его Никитой или, по-своему, Микитой, а ещё лучше, Микиткой. Но сын родился дочерью. Что было делать? Мне рассказывали, что отец и Горький взяли святцы и стали искать подходящее имя. Как следовало понимать «подходящее», – по облику ли моему или по крику – я так никогда и не узнала. По всей вероятности, у таких особенных людей, какими были Шаляпин и Горький, на эти вещи были свои интуиции, свои соображения. Во всяком случае, нашли: преподобного Дассия, поминавшегося в тот же день, что и преподобный Косьма. И так как они были исключительными шутниками, Дассий тут же превратился в Дасю – чем не женское имя? – по всей вероятности, в силу того же таинственного процесса, который в воображении отца претворял быль в сказку.

Имя было найдено. Горький напросился в крёстные отцы, и, значит, ребёнка можно было крестить. Отправились к священнику. Тот руками замахал: «Никак нельзя! Такого в православной Церкви никогда не было и не будет!» Начал серьёзно объяснять, что Дассий – имя мужское, и крестить мужским именем младенца женского пола никак нельзя. Да и святой может обидеться, не захочет покровительствовать, и может случиться большая беда. Впоследствии, если девица пожелает пойти в монастырь, в монашестве её можно, да и то не сразу, назвать и мужским именем – Павлой, Иоанной – и, если будет угодно, Дассией, но младенца женского пола – никак нельзя: великий грех! Сколько времени длились прения, – потому что отец и Горький твёрдо стояли на своём, – история умалчивает, только вышло так, что священник согласился. Неотразимым аргументом оказались картошка и масло и, конечно, водка. «Бог простит», – вздохнул старик и окрестил меня Дассией. Я, по всей вероятности, единственная в мире Дассия, если моим именем не соблазнилась какая-нибудь монахиня. Но русских монахинь теперь мало, и я не рискую ошибиться, настаивая на моей не совсем обыкновенной единственности. Зато у меня вечные трудности с моим именем: никто ничего не понимает. А кто хоть немного знаком с русскими именами, из деликатности стесняется спросить – что это у меня за диковинное имя? Конечно, уменьшительное, но от какого?

Я родилась в Петрограде 17 июня 1921 года. Так, по крайней мере, утверждают бумаги. Мать говорит, что 18-го. Старшая же полусестра Стелла, моя крёстная, уверяет, что 19-го, тогда как Кашук, ходивший меня записывать, отметил мой первый земной день 17-м числом. Вот и разберись! Я, во всяком случае, моим трёхкратным рождением не тягощусь и не собираюсь его оспаривать, так как до сих пор им прибыльно пользуюсь.

Но это официальная версия. От отца я знаю другую. Он мне рассказывал, как однажды, под проливным дождём, он шёл домой через лес, и вдруг до него донёсся не то визг, не то писк. Он стал искать – откуда это могло быть. Посмотрел над собой на деревья – не запутался ли кто-то в их ветках? Но там никого не было. Идя на звук, он, наконец, приблизился к писку и увидел под большим красным грибом меня. У меня был большой длинный хвост. Он сжалился, поднял ребёнка и хотел положить за пазуху, но длинный хвост не укладывался и мешал. Тогда он его откусил и выбросил, а меня за пазухой принёс к мамуле.

Из рассказов матери я запомнила, что уехать из России нам посоветовал Горький, видя, во что превращается послереволюционная Россия. «Вам тут не место, – говорил он, – особенно Фёдору. Он артист, а не политикан. Вы должны уехать за границу». И действительно, то было исключительно трудное время, НЭП только начинался, и в стране свирепствовал голод. Семье с детьми становилось всё неуютнее. По городу ходили самые невероятные слухи, рассказывали настоящие ужасы. Об одном из них вспоминала мать. Она ехала в трамвае. Напротив, развалясь, сидели пьяные солдаты. Один из них, жестикулируя и хохоча, что-то говорил. Мать невольно прислушалась. Оказалось, он только что видел, как кого-то, какого-то человека, сжигали, не знаю – мёртвым или живым, но солдат сладострастно описывал, как человек страшно распух, «как беременная свинья», и лопнул под общее одобрение и смех. Солдаты весело гоготали. Пахло водкой. Мать говорила, что до смерти не могла отделаться от услышанного в трамвае. Ей казалось, что она сама видит, сама слышит, как он лопнул. «Как свинья! Пуф!» – хохотал солдат.

Трамвай был последним толчком. Мать поняла: Горький был прав – надо было уезжать. Уговорили отца, потому что он долго колебался, ему не хотелось уезжать из России. Но теперь решили бесповоротно, тем более что жизнь становилась всё труднее и невозможнее. Мать уже несколько месяцев работала настоящим бурлаком: с верёвкой и крючком в руках вылавливала в Неве брёвна для какого-то государственного учреждения. Приходила домой усталая, с отмороженными руками. Отцу за выступления платили мукой и картошкой. Мука была затхлой, а картошка мёрзлой. Разговоры, будто Шаляпину платили икрой и окороками, относятся к области легенд, так, по крайней мере, мне потом говорила мать. Может быть, до моего рождения и