Дорогой папочка! Ф. И. Шаляпин и его дети - Юрий А. Пономаренко

все отбирали у него дочь! Все были виноваты в том, что он вёл себя по отношению ко мне так, что я его боялась. Но один раз ревность перешла в настоящее бешенство и могла закончиться трагедией. Об этом случае мне рассказала моя старшая полусестра Стелла. Дело происходило на французском курорте Ля Боль. Мы – отец, Стелла и я – шли вечером по пляжу. Мне было что-то около двух лет, и я шла между отцом и Стеллой, которая вела меня за руку. Отец для чего-то позвал меня к себе, а я со страха ещё больше прижалась к сестре. И вот он вошёл в ярость и замахнулся на меня. Он, наверное, меня бы ударил, если бы Стелла не встала между нами и не закричала: «С ума сошёл! Бей лучше меня, а не двухлетнего ребёнка. Трус! Большой трус!» Отец как-то сразу замолчал, словно его окатили ушатом воды, и потом, в этот же вечер, пошёл топиться. К счастью, был большой отлив, океан ушёл километра за два, и он даже не дошёл до воды. Бедная мамуля и Лиза бегали за ним и кричали: «Федя, не топись! Федя, не топись!»

Он, конечно, не утопился. Но на следующий день рано утром, никого не предупредив, уехал на два дня в Лондон. Отец меня любил как собственность, как вещь. Он хотел, чтобы я вечно была при нём, хотел, чтобы я училась играть на рояле и стала его аккомпаниаторшей, чтобы я никогда не выходила замуж и всюду следовала за ним, как его тень. Чтобы у меня не было никакой личной жизни. В результате я возненавидела рояль и, кроме «Собачьего вальса» и двух-трёх цыганских романсов, ничего сыграть не могу. Он хотел, чтобы я во всём походила на него, имела бы его привычки и вкусы, любила бы то, что любит он. Отец, например, обожал цирк, больше всех театров, всех вообще зрелищ. Это, наверное, шло из Казани, там он впервые увидел цирк, и тот навсегда остался его любовью, первой любовью. И вот, как-то в Нью-Йорке, когда мне было лет пять, он потащил меня с собою в цирк. Всё было хорошо до тех пор, пока клоуны не начали стрелять. Я так испугалась стрельбы, что меня начало тошнить. Я закрыла лицо руками, отвернулась и больше не хотела смотреть. Когда после клоунов на арену выбежали маленькие пони, меня с трудом уговорили повернуться и открыть глаза. Но я продолжала дрожать.

С матерью. Нью-Йорк, 1924 г.

У меня были совсем другие вкусы и желания: я любила языки, интересовалась путешествиями, я мечтала объездить все страны, сама управлять автомобилем, пилотировать самолёт. А отец, когда мне было лет тринадцать, совершенно не интересуясь тем, что мне нравится и что не нравится, вздумал обучать меня дикции, чтобы я стала играть в театрах, как он. И он даже не представлял себе, как тяжелы мне были все его капризы и «выдумки» на мой счёт. И чем больше он меня любил, тем больше в минуты раздражения на меня нападал, видя, как ничего не выходит из его намерений и планов.

В «Годунове» же я выступала в сцене коронации, когда все идут в белых костюмах с пиками и секирами, а мы – игравшие парней, шествуем сзади в зелёных шляпах и зелёных шароварах101. Артисты уже на сцене, а у меня лопнула застёжка штанов, и они начали сползать. Я умоляю: «Ради Бога, английскую булавку, хоть гвоздь какой-нибудь! Скорей, скорей!» Иду, одной рукой штаны поддерживаю. Хорошо, что в последнюю минуту что-то достали и прицепили, и мы смогли гордо пройти по сцене. Тоже – десять франков! Мне было лет двенадцать, и я получала двадцать пять франков в месяц на карманные расходы. Теперь вышло сорок пять. Но я считала, что для таких богатых родителей, как мои, это было недостаточно. Форменное безобразие!

Вышло так, что несколько лет спустя Горький начал писать нам письма и звать нас обратно: «Возвращайтесь на родину. Такой артист, как Шаляпин, должен жить на родине… Ты уехал неизвестно почему…»

К несчастью, у меня не сохранились эти письма, и я не знаю, где и у кого они. Но хорошо помню их содержание и то, что из-за них произошло. Произошла же невероятная ссора. У отца было много недостатков, и я первая не собираюсь их замалчивать – что было, то было, и как было, так оно и было. Ни из сказки, ни из жизни слова не выкинешь. Но у отца были и достоинства. И прежде всего он был прямой человек: ни с самим собой, ни со своими друзьями компромиссов не терпел. Горький уговорил нас уехать, и тот же Горький зовёт теперь обратно! Отец буквально рассвирепел и заявил, что с этого момента Горький перестал для него существовать – как друг, как писатель, как человек. Для Шаляпина Горький стал пустотой. Не помогла даже мать. Не в том, конечно, чтобы послушаться и вернуться. Сама мысль о возвращении в большевистскую Россию не вмещалась в её голове: «Мой труп везите, а живой не поеду ни за что!» Она, кроме того, была совершенно уверена, что, если бы Шаляпин вернулся, его бы там месяца через два-три непременно повесили. Но она не хотела, чтобы отец так жестоко судил Горького. Ведь он всё же был моим крёстным отцом. А может быть, его заставили? Может быть, даже за него написали, а ему дали только подписать? Но отец оставался непреклонен. Он считал Горького своим другом и простить ему не мог. Кажется, это произошло в 1927–28 году.

Теперь я знаю, что в Советском Союзе прославляют и превозносят Шаляпина, хотят перевезти его прах. Но им придётся подождать. Перевезут лишь тогда, когда русские люди снова задышат свободно и чистым воздухом.

Несколько месяцев спустя такое же предложение вернуться отец получил от полпреда Литвинова. Но Литвинов нашим другом никогда не был, и отец ответил ему вежливым отказом: никак не могу этого сделать, концерты, контракты – туда на шесть месяцев, сюда на два года…

В нашей семье мать была «регулятором», следила за тем, чтобы всё шло ровно и гладко, вот точно так, как зимой за температурой в нашем доме следит термостат. Например, все письма распечатывала она, и вовсе не из-за каких-то «ревнивых подозрений», а просто для того, чтобы отцу не попадались на глаза те из них,