Эмигрантские тетради: Исход - Федор Васильевич Челноков

видно, это человек очень богатый, специальность его – табачная торговля оптом. Я отблагодарил и просил только взять поскорей билет для дальнейшего пути и устроить место, что и было выполнено очень охотно.

Место я получил во французском военном вагоне, куда очень обязательно водворил меня французский комендант станции. Это был, кажется, первый и последний приличный француз из всех, каких мне пришлось видеть за полгода нашего путешествия. Филиппополь из окна вагона представляется каким-то африканским городом, до того около него все выжжено и каменисто. Но, по словам спутника, местность, прилегающая к нему, богатейшая, и сам город чуть ли не самый богатый во всей Болгарии. Билет я опять получил не до Константинополя, а до пограничной станции Лелилю-Бургас[101]. Очень жаль, что Одрин или Адрианополь[102] пришлось проехать, когда было уж совсем темно. Он был когда-то второй столицей Турции, теперь же лишь одна половина принадлежит ей по течению реки, а другая часть после турецкой войны отошла к Болгарии.

В Лелилю-Бургас прибыли мы часов в 12 ночи и на этой грязной и скверной станции должны были дежурить до рассвета. Тут подвернулся мне какой-то турецкий еврей, как видно, занимающийся контрабандой. Он помог мне взять билет до Константинополя – впрочем, здесь он называется Стамбул – и устроил меня во 2-м классе очень хорошого вагона, что дало экономию фунта в три. Въехав в Турцию, я почувствовал всю тяжесть дороговизны. Утренний кофе в вагоне ресторане обошелся мне в полтора фунта, т. е. 150 руб. Обед в три – без вина, но с бутылкой пива, т. е. 300 рублей. Поезд шел все той же долиной, по которой течет река Марица; долина эта в Болгарии разделана как один сплошной сад, но, въехав в Турцию, мы увидали ее в совершенно другом виде. Она заросла густой травой и бурьяном – видно, до этих богатейших земель никому нет дела. То ли турки не чувствуют себя прочно в Европе, или лень заставила их бросить этот край.

Мы ехали целый день травяной степью. За это время пришлось наблюдать два-три степных пожара. Горела трава, пламя медленно пожирало никому не нужную траву, а поднимавшийся от него дым показывал длинную изломанную линию его распространения. По дороге пришлось проезжать укрепленным районом, носящим знаменитое название крепости Чаталджа, но при самом внимательном обзоре проезжаемого района, кажется, только в одном месте пришлось заметить что-то, что можно было назвать фортом, но и то говорю это лишь как предположение. Конечно, не турки укрепляли это место, а немцы, и они сумели скрыть свою работу изумительно. Вообще же этот район покрыт мало возвышающимися горами; ни селений, ни отдельных жилищ совершенно нигде видно не было[103]. По этому монотонно-скучному пути мы приближались к Стамбулу и приехали туда в полную темноту, благодаря чему не пришлось с суши полюбоваться видом этого города-великана. На вокзале был взят извозчик за три фунта, т. е. 300 руб., и он доставил меня в маленькую гостиницу «Континенталь», где очень счастливо для меня нашлась крохотная комната, выходящая во двор, где-то, в каких-то мансардах, за две с половиной лиры, т. е. 250 р. в день.

Наутро я отправился в кофейню. Один стакан кофе с маленьким куском хлеба обошелся в 30 руб. Попав в ресторан, я увидал креветки и спросил их, потом съел какое-то мясное кушанье и еще что-то сладкое, и выпил поллитра кианти; это удовольствие обошлось в четыре лиры, или 400 руб. Вечером в другом ресторане ужинал вареным рисом и небольшим куском швейцарского сыра с бутылкой пива. Это стоило две с половиной лиры, т. е. 250 руб. Днем я побывал в Айя Софие и в мечети Ахмета, в этих двух местах за осмотр пришлось заплатить 10 пиастров, да муллам выдать столько же. Купил коробку спичек и пять открыток, это стоило 20 рублей. Словом, когда я вечером посчитал свои турецкие деньги, то [оказалось: ] день обошелся мне больше 10 лир, что составляло на рубли больше 1000.

Я пришел в ужас, нужно как можно скорей выдираться из этих мест. Но это оказалось не так просто. Прежде всего я отправился к послу, чтобы вручить свой пакет и передать письмо Кулева. Чарыков еще не вступил в должность, Серафимов давно болен, почему принял меня атташе посольства. Он был очень любезен, дал мне каваса, проводившего меня в наше паспортное бюро, где мне поставили визу, но, несмотря на каваса, это потребовало два часа времени. Хаос и безобразие, какое пришлось увидать в этом бюро, превзошло все, что можно видеть в таких местах. Сюда набралось человек 40 разных инородцев с Кавказа и Греции, все они говорили только на своих языках, а кто и понимал по-русски, не хотел слушать, что говорил им единственный, совершенно замученный чиновник: тот требовал, чтобы в бюро осталось всего шесть человек, а остальные чтобы вышли в соседнюю комнату. Требование было резонно, за шумом и гамом толпы ничего нельзя было слышать и понимать. Но никто уходить не хотел, и все эти 40 человек, обступив стол чиновника, тянулись к нему со своими бумагами, и все говорили разом. Множество раз чиновник кричал, что закроет присутствие, но никто ничего знать не хотел до тех пор, как выведенный из себя чиновник начал одного за другим, в полном смысле слова, выбрасывать за дверь. Наконец осталось семь человек, а [поскольку было] неизвестно, кто [кто из них] седьмой, он схватил первого попавшегося и, несмотря на его сопротивление, вышвырнул за дверь и занял свое место. Сцена эта продолжалась целых полчаса. Смотреть было жаль на этого мученика, который, конечно, сам был виноват в своих мучениях, так как для установления порядка ничего не было предпринято, а если на стене и было вывешено правило о шести лицах, то оно было писано только по-русски, очень мелко и находилось в таком месте, что никто не видал его. За визой надо было приходить через пять дней. Это было неплохо тем, у кого было много дел в городе, но таким проезжим людям, как я, это грозило прямо разорением, если они не были хорошо снабжены деньгами, а таких было, наверное, большинство. Я был на особом положении благодаря доставленному пакету, принесшему мне, наконец, пользу.

Через два часа все было для меня устроено, отправились к французу с некоторым сердечным трепетом, но, к удивлению, меня отпустили в пять минут. Теперь надо было узнать насчет парохода. Атташе сказал мне, что это самое трудное, но, будучи осведомлен еще в Белграде у Никонова об еженедельных пароходах Р. О. П. и Т. и почти ежедневных иностранных, я не особенно тревожился. В Р. О., однако, узнаю, что никаких пароходов они не ожидают, на посланные телеграммы ответа