Мемуары - Станислав Понятовский

К тому же граф Кайзерлинг, посол России во время междуцарствия, пользуясь правами едва ли не отцовскими, основанными на его заботах о короле в его отрочестве, спросил как-то короля (в ту пору, когда король был ещё частным лицом):

— Когда вы станете королём, не утешите ли вы Брюля, которому вы принесли столько огорчений?

Стольник Понятовский ответил ему:

— Я имею такое намерение.

— Обещаете ли вы мне это? — спросил Кайзерлинг.

И стольник дал ему слово.

Рейманн, личный врач воеводы Руси, присутствовавший при этом разговоре, много времени спустя передал его содержание своему господину. К сожалению, он сделал это слишком поздно. Сформировав единожды своё мнение, воевода Руси, как и всегда, не изменил уже его и продолжал действовать соответственно с этим.

На протяжении всего сейма он сказывался больным и не появлялся на заседаниях. Его брат, канцлер, посещал, правда, заседания, но всячески подчёркивал свою пассивность. Оба хотели проверить, как король, в одиночку, без них, выпутается из одной весьма сложной ситуации.

II

Дело в том, что никто иной, как князья Чарторыйские потребовали на сейме избрания ограничить права гетманов короны. Хотя тайные мотивы, ими двигавшие, коренились, возможно, в личной ненависти воеводы Руси к гетману Браницкому, их доводы, заявленные публично, так несомненно основывались на подлинном благе государства, что король счёл своим долгом не только не противиться наказам многих регионов, уполномочивших своих депутатов потребовать от коронационного сейма, чтобы власть гетмана Литвы была низведена до уровня власти коронных гетманов, но и поддержать упомянутые наказы.

После нескольких дней дебатов по этому поводу, два делегата Литвы, долее других защищавшие права литовского гетмана, умолкли, наконец. Епископ Вильны Массальский совершенно бессмысленно выступил в поддержку прав гетмана — своего отца... Закон прошёл.

Князь канцлер Чарторыйский, присутствовавший на заседании, поддержал однажды признание равных прав гетманов Литвы и короны — чтобы не показаться слишком уж непоследовательным, после того, что он говорил и как действовал на предвыборном сейме; в остальном же Чарторыйские держались теперь в этом вопросе нейтрально, предоставив всё королю.

Они поступили так, во-первых, потому, что ограничение прав гетманов рассматривалось повсеместно, как дело патриотическое, и, во-вторых, в силу того, что понимали, как усложняет их позиция положение короля, становящегося объектом недовольства таких людей, как гетманы, имевших в Польше немалый вес.

Князь Чарторыйский, обер-егермейстер короны, усиленно поддерживал в этом вопросе короля. Князь Адам Чарторыйский, сын воеводы Руси, отмалчивался. Князь Чарторыйский, епископ позенский, брат канцлера и воеводы, весьма любящий вздремнуть на заседаниях сейма, заснул на сей раз так крепко, что когда его сосед, епископ Вильны, употребил ораторский приём, как бы вопрошая своего отца: — Что же свершил ты, автор дней моих, чтобы заслужить подобное поношение?!.. — епископ позенский опрокинулся во сне ему на грудь, чем вызвал всеобщий хохот, разрушивший патетику сыновнего красноречия.

Князю Репнину было поручено предложить на этом самом сейме заключить обоюдное соглашение, мирно регулирующее мелкие приграничные споры, существовавшие между Россией и Польшей со времён Августа III — в частности, в старостатах, подведомственных князю канцлеру Чарторыйскому. Предложение это было слишком явно полезным для Польши, чтобы его можно было отвергнуть и одно из постановлений сейма назвало тех, кому предстояло осуществлять соглашение о границах.

Чарторыйские не посмели открыто противиться принятию этого постановления, но воевода Руси не упустил случая заметить королю в личной беседе:

— Не настаивайте на принятии предложения Репнина, относитесь к нему холодно: и приличия, и ваши личные интересы требуют, чтобы вы сохраняли незаинтересованный вид по отношению ко всем иностранным державам, по отношению же к России — в особенности.

Многие факты, и более ранние, и более поздние, свидетельствуют о том, что сам воевода Руси усиленно искал благосклонности и поддержки России лично для себя. В то же время, путём разного рода умствований, а также всеми иными доступными ему способами, он пытался помешать установлению искреннего и дружеского взаимопонимания между королём и той же Россией — а ведь это могло бы обернуть на пользу дела едва ли не все бедствия, омрачившие правление короля.

И всё же, невзирая на то, что налицо были многочисленные признаки нелояльности воеводы Руси по отношению к нему, король долгое время сохранял к воеводе и его брату-канцлеру величайшее уважение. И вот почему.

Во-первых, на протяжении десяти лет, предшествовавших избранию короля, его дядюшки относились к нему так же, а порой и более ласково, чем к собственным детям. Они доверяли ему почти все свои дела, благодаря чему сделали его имя более известным в стране. Признательность внушала королю, по отношению к ним, чувства, можно сказать, сыновьи.

Кроме того, перед мысленным взором короля всегда был античный пример — Робоама. Король никак не хотел, чтобы стали говорить, что он предпочёл молодых советников тем, кто на протяжении тридцати лет пользовался повсюду репутацией опор государства и отцов нации.

Наконец, найдя, при вступлении на трон, Польшу разделённой на две партии — его собственной семьи и давних её антагонистов, — король рисковал, вызывая недовольство дядюшек, потерять поддержку своей партии, не снискав в то же время расположения противной стороны.

Вот почему король был вынужден ещё в течение многих лет то и дело поступаться своим мнением — в пользу мнения своих дядьёв; хорошо зная эту склонность его ума, воевода Руси использовал её долго и тиранически, стремясь удовлетворить своё самолюбие.

На своего брата воевода имел влияние едва ли не сверхчеловеческое. Канцлер отличался большим самомнением, охотно и часто похвалялся перед теми, кому напыщенно излагал свои мнения по разным вопросам, преимущественно, политическим; исключением не был и брат, которого он любил обличать в лени и других недостатках. Стоило, однако, младшему брату возразить что-либо, одного его слова, часто даже неодобрительного взгляда бывало достаточно для того, чтобы заставить старшего умолкнуть — и брат внушал ему тогда свой взгляд на вещи, и высказывал те требования, какие были ему угодны. Это делало бесполезным искреннее расположение канцлера Чарторыйского к королю; под конец, влияние брата окончательно это расположение разрушило.

Тому же способствовало повышенное внимание, оказываемое канцлеру князем Любомирским, зятем воеводы Руси, лелеявшим князя канцлера, ухаживавшим за ним, развлекавшим его — чего король, увы, не мог больше делать.

В течение многих лет князь Любомирский тайно ревновал стольника Понятовского.

До тех пор, пока