Мемуары - Станислав Понятовский

Итак, вот речь короля, произнесённая им 13 сентября 1764 года в соборе Святого Яна в Варшаве, при вручении ему грамоты о его избрании, принятой им из рук господина Сосновского, маршала сейма избрания:

«Я не предполагал говорить сегодня, но, вручая мне грамоту об избрании, это торжественное свидетельство благоволения всей нации, вы, господин маршал сейма, произнесли, обращаясь ко мне: — Государь, обратитесь к нам с вашим словом.

Это побуждает меня заявить во всеуслышание, что именно испытывала моя душа по мере приближения момента клятвы, которую я только что произнёс, и я очень хочу, чтобы вы, господин маршал, и вы, господа сенаторы, а также избранники республики, узнали, услышали и рассудили бы сами — в соответствии ли с вашими пожеланиями и вашими надеждами я мыслю и предполагаю поступать.

Я склоняю голову перед гражданами, собравшимися со всех концов этого обширного королевства — они соблаговолили назвать королём равного им, и я с уважением принимаю этот драгоценный дар общественной доброты, свободы и единодушия.

Впервые после выборов вступаю я сегодня в это святое место и чувство благодарности побуждает меня выразить своё почтение Господину всех королей — именно здесь, где его особенно почитают.

Будучи призван нынче пред этот священный алтарь, я ощутил, что предстаю перед троном суверенного судьи веков и миров. Все поджилки мои тряслись, пока мне не удалось выговорить то непреложное обязательство, в обмен на которое вся нация пожелала доверить честь и судьбу польского имени, безопасность и счастье каждого частного лица — тому, кто тем лучше знает весомость своего долга, чем дольше делил он с вами печальные последствия погрешностей в порядках и применения силы, заставившие померкнуть былое великолепие этого королевства, некогда столь процветающего.

Не побоюсь признать: взволнованный в это мгновение более, чем когда-либо, обширностью того, что мне предстоит свершить и недостаточностью моих собственных сил в теперешних обстоятельствах, столь сложных во всех отношениях, я был пронзён невыразимой судорогой и ощутил вдруг, что голос мой становится едва слышен, и слова клятвы, хоть и произносимые моим сердцем, сопротивляются тому, чтобы выйти изо рта моего.

Но бросив взгляд на вас, господин примас, и слыша, как вы диктуете слова клятвы, я в самом деле поверил, что вы — посланец Особы Высот, за которым мне суждено следовать. Если уж распря и ненависть отступили перед вами, если столько глоток, извергавших совсем недавно кто во что горазд, стали вдруг, словно чудом, вторить вам, вы несомненно исполнены священного духа, духа могущества и истины.

Вы вели меня за собой до сих пор, оставайтесь же и впредь моим помощником и моим советчиком. Пусть ваша мягкость, завоевавшая мне столько сердец, сохранит мне их, пусть ваша мудрость и ваша твёрдость направляют вместе со мной это кормило, которое нация поручила вам передать в мои руки — вместе с господином маршалом сейма, к которому мне столь же приятно обратить речь мою, сколь и надлежит сделать это.

Вы пожелали, чтобы я высказался. Я делаю это с удовольствием. И я заявляю, что люблю и высоко ценю вас, ваши добродетели и таланты, и что говорю я об этом не только подчиняясь нынче законам благодарности, но имея в виду длительное проявление вами столь великолепных качеств, доставившее вам доверие общества, такое искреннее и приведшее к таким результатам. Жезл маршала — это свидетельство ваших заслуг, — буквально расцвёл в вашей руке; пусть плод, который он породил, станет вечно служить украшением нашей родины.

Вы, сударь, наряду со мной, призваны толковать пожелания этого Гордого дворянства, которое приказало, чтобы я распоряжался в республике в соответствии с законами. Будьте же, равным образом, и с моей стороны — приятным и достойным толкователем искренности в усердного исполнения моих неизменных намерений, суть которых в том, что я намерен использовать все возможности и все дни, что дарует мне Небо, выполняя волю моих дорогих сограждан. Но просите их, в то же время, умоляйте, заклинайте их — помогать тому, кто желает им лишь добра.

Кто не видит общественного зла, кто не ощущает его?.. Печальный опыт слишком хорошо научил нас распознавать отравленный источник, из которого проистекают все наши бедствия. Зависть и корыстолюбие породили распрю — она-то всё и разрушила. Проникнув на наши собрания, она притупила в наших руках орудия защиты и славы, и эти сокровища, долженствовавшие обеспечивать могущество и процветание государства, стали средством для того, чтобы раздобывать роскошь — тем более пагубную, чем она разительнее.

Пусть же согласие воссоединит то, что не может существовать без него!.. Как вам хорошо известно, малыми силами легко разрушить то, что соорудить можно лишь большими. Пусть же дух состязания — этой добродетели, столь близкой зависти и, в то же время, столь от неё далёкой, — воодушевляет нас. Поспешим! Попытаемся обогнать один другого, имея целью единственную заслугу, единственную славу — как можно лучше служить государству. Но чего стоят надежды и стремления человеческие, если они не признаны Тем, кто единым дыханием возвышает империи и разрушает их?!

Великий Боже! К Тебе, пожелавшему поставить меня на этот пост, обращаюсь я. Ты ничего не делаешь зря. Ты даровал мне корону и вдохнул в меня горячее желание возродить величие нашего государства. Закончи же дело рук своих, если моя мольба дойдёт до тебя. Закончи, о, великий Боже, дело рук своих, и вложи в сердца всей нации ту же любовь ко всеобщему благу, какой исполнено моё сердце!»

Речь эта растрогала до слёз не только родственников и друзей короля, но даже воеводу Киевщины, главу дома Потоцких, присутствовавшего на этом акте, и возбудило всеобщий энтузиазм, сопровождающий обычно начало едва ли не каждого нового правления, если только новый государь проявляет себя благосклонным к нации.

Мы опускаем здесь все частности, связанные с сеймом избрания, протоколы которого достаточно подробны. Следует лишь отметить, что небольшой промежуток времени между днём выборов и началом коронационного сейма был единственным периодом, лишённым мрака и горечи, который выпал на долю короля за всё время его правления. Непосредственно вслед за этим начались бесконечные препоны и огорчения.

Семьдесят лет ни один поляк не слышал, чтобы его король говорил на одном с ним языке. Это обстоятельство сильно укрепило позиции Станислава-Августа, лично принимавшего сотни делегаций из различных округов королевства. Он делал это с вдохновением, стараясь не только приноровиться