Мемуары - Станислав Понятовский

действующим лицам присоединялись постепенно все наиболее влиятельные семьи обеих наций. За тридцать лет правления Августа III связи, само собой, нередко варьировались, можно было даже наблюдать иногда, как один из Потоцких или один из Радзивиллов отделялся от главы своего клана, исходя из какого-либо кратковременного личного интереса. Тем не менее, деление на партии было, в общем и целом, явлением достаточно постоянным.

До 1750 года доверие двора к Чарторыйским превалировало почти без исключений. В этом году граф Брюль, как это уже было отмечено, предложил руку своей дочери обер-камергеру короны Понятовскому, и услышал в ответ: «Мы уже и так ваши друзья, граф. Отдайте дочь за Мнишека, и вы заполучите и вторую половину Польши».

Брюль последовал совету. Ещё некоторое время после этого Понятовским и Чарторыйским удавалось раздобывать старостаты и должности для себя и своих сторонников, но с тех пор, как их соперники приобрели ходатая, к Чарторыйским отнюдь не расположенного, прямо в доме фаворита короля, и на протяжении тринадцати лет — до смерти Августа III, многие рядовые граждане покинули партию Чарторыйских.

И всё же, вследствие того, что в домах Понятовских и Чарторыйских было значительно больше людей, получивших хорошее воспитание и, соответственно, намного больше знавших и умевших держаться с выдержкой и достоинством, каждый раз, что партия Чарторыйских побеждала при ежегодном учреждении трибунала, его решения выглядели юридически более справедливыми и обоснованными.

Благодаря этому, после смерти Августа III громадное большинство поляков, менее порочных и менее невежественных, считали партию Чарторыйских и Понятовских наиболее достойной поддержки, тем более, что все видели благосклонность к ним и русского могущества, и примкнувшего к нему прославленного Фридриха II, короля Прусского, в то время, как Австрия лишь жаждала отдыха после семилетней войны, да и Франция была, как будто, немало этой войной ослаблена.

Стечение всех этих обстоятельств и облегчило, более, чем этого можно было ожидать, избрание королём Станислава Понятовского, стольника Литвы.

III

В течение первых шести месяцев междуцарствия, последовавшего за смертью Августа III, было столь широко распространено мнение, что наиболее вероятным кандидатом на трон является князь Чарторыйский, воевода Руси, что о его племяннике, стольнике Литвы Понятовском, говорили, в сущности, лишь как о своего рода маскировке.

Это располагало в пользу воеводы умы многих из тех, для кого князь столько лет олицетворял и руководителя их партии, и наиболее толкового и наиболее богатого из польских магнатов; они надеялись, что правление этого человека будет самым мягким — в соответствии с видимой уравновешенностью, которой князь всю жизнь умело прикрывал подлинные настроения своей деспотической натуры.

Литва, в частности, рассчитывала на то, что её великий канцлер, брат воеводы Руси, обеспечит литовцам наиболее верную протекцию у будущего короля и защитит их от нескончаемых притеснений, нынешних и грядущих, со стороны князя Радзивилла, воеводы Вильны, который, не родившись особенно дурным человеком, в результате скверного воспитания, предоставил все богатства и всё могущество своего дома в распоряжение своих распутных приспешников, многие из которых успели уже и прославиться даже своими жестокими преступлениями.

Вместе с тем, и в Польше, и в Литве было много людей, хранивших ещё память о Станиславе Понятовском, кастеляне Кракова, отце стольника. Они вспоминали о том, что он был главным казначеем Литвы. О том, как вёл он много лет дела военного ведомства короны — после того, как был одним из знаменитых сподвижников Карла XII. О том, что во все времена он бывал доступен, человечен, щедр и весел. Эти люди видели в двух сыновьях Станислава Понятовского — Казимире, старшем, обер-камергере короны, и Анджее, генерале австрийской службы, наследников доблестей отца. Заслуги такого отца и таких братьев бросали отражённый свет и на стольника Понятовского.

Общественное мнение называло его человеком трудолюбивым, прямым, другом словесности, но его считали, также, гордецом, особой язвительной и мстительной.

Мнение это проистекало из разницы, которую легко можно было заметить, сравнивая стольника с его двоюродным братом князем Адамом, сыном воеводы Руси. Наследник огромного состояния, человек исключительно весёлый, любезный, широко популярный, князь Адам привечал и восхищал решительно всех. Стольник Понятовский, обладавший куда более ограниченным состоянием, был менее общителен, казался более серьёзным и не склонным ничего прощать — ни себе, ни другим. И если бы различные причины, перечисленные выше, а то и простое стечение обстоятельств, не состязались между собой в стремлении помочь стольнику, трудности, по всей вероятности, непреодолимые, преградили бы ему дорогу к трону.

Правда, последние сеймы и последние заседания трибуналов отчасти дали публике возможность лучше узнать стольника Понятовского, а выражения, употреблённые им в день выборов, в его ответе примасу, когда тот объявил стольнику о его избрании, дали основание для более приятных надежд на его правление. Когда же после того, как он стал королём, все увидели, что его манера держаться и принимать посетителей ничуть не изменилась, не стала высокомерной, и люди решили, что он стал более кротким и не таким гордецом — с тех пор, как перестал быть только лишь частным лицом.

На самом же деле, изменился не он сам, изменилась позиция тех, кто наблюдал за ним. Пока стольник был одним из них, им казалось, что они различают в нём нечто, подчёркивающее его превосходство. Когда же они собственноручно подняли его повыше, то были поражены, не отметив в нём ни большей кичливости, ни большей суровости по отношению к ним — он остался таким же, каким был, будучи им равен.

Князь воевода Руси, так и не сумев примириться с тем, что племянник вроде как бы украл у него корону, тем не менее, — словно вынужденный к этому всемогуществом истины, — сказал вечером дня избрания короля своей дочери (а ей он говорил решительно всё):

— Похоже, Господь специально послал ему сегодня ангела-хранителя: ведь он не сказал ни одного лишнего слова, не сделал ни шагом больше, ни шагом меньше — ровно столько, сколько следовало...

Но уже на следующий день, 8 сентября, когда король впервые давал аудиенцию и все утверждали, что представительствовал он прекрасно, князь воевода Руси тут же, в аудиенц-зале, отвёл в сторонку своего сына, притиснул ему руку к груди, и произнёс:

— Ну что, дуралей, отказался от короны, когда мог получить её?!.. Видишь, как впору пришлась она твоему кузену — а твоё время прошло...

IV

Несколько дней спустя настало время произнести pacta conventa. После того, как торжественный акт был закончен, маршал сейма Сосновский обратился к королю с речью, ответить на которую следовало немедленно. И король ответил