Я – Мари Кюри - Сара Раттаро

мы не могли наговориться. Казалось, пробыв весь день с отцом, который учил его управлять имением и хозяйством, Казимир только и искал случая, чтобы провести время со мной наедине. Но остаться вдвоем нам почти никогда не удавалось. Гуляли мы чаще всего на закате – вместе с его сестрами.

Мы рассуждали о точных науках, о математике. Я объясняла ему тонкости химии, и всякий раз его поражала обширность познаний обычной гувернантки. Мне казалось, что он восхищается мной и его чувство становится более глубоким и набирает силу.

Однажды вечером Зоравские давали бал. Как это заведено у богатых семей: летом и весной созывать гостей, словно с прилетом ласточек жизнь по-настоящему вступает в свои права. В просторном обеденном зале подавали угощение, туда вносили ящики с шампанским, музыканты играли мазурки и вальсы, а гости щеголяли в своих лучших нарядах.

Меня не приглашали разделить веселье, и я сидела за книгами у себя в комнате. Но в тот раз Бронка уговорила родителей позволить мне участвовать в празднике и одолжила мне свое платье, а в придачу к нему – шелковый шейный платок, несказанно нежный. У меня перехватило дыхание, когда я увидела наряды в ее шкафу – бархатные, с вышивкой. Еще Бронка дала мне кожаные перчатки.

Войдя в зал, я замерла, ослепленная мерцанием свечей – и Казимиром. Он был во фраке, в белой рубашке и темных брюках, на ногах – лаковые ботинки. Ни на кого другого смотреть я не могла.

Я отошла к стене: так можно остаться неприметной. Мое платье казалось убогим по сравнению с нарядами молодых женщин на том балу.

Однако Казимир увидел меня, приблизился, и я почувствовала, как преображается мое тело, когда он рядом.

– Разрешите? – обратился он ко мне, словно в зале не было других женщин. И подал руку, приглашая на танец.

Мое сердце гулко стучало, и хотелось только одного: никогда не покидать этот зал.

– Вам бы лучше другую даму пригласить… – смутилась я.

– Я бы предпочел пригласить вас, – ответил Казимир и, как только музыканты заиграли очередной танец, обхватил меня за талию и сжал мою руку в своей.

Это было так естественно, словно мы всегда только и делали, что танцевали в паре. Мы кружились по огромному залу под изумленными взглядами гостей – и на глазах у тех, кто затаил обиду, хотя я, на свою беду, не сразу это заметила.

Музыка умолкла, но мы так и не разжали рук. Казимир продолжал улыбаться, мне стало неловко, и я отстранилась. Я чувствовала себя по-детски уязвимой, а в голове теснились глупые, несуразные мысли.

Впервые я засомневалась в том, стоит ли держать слово, данное Броне. Ехать учиться в Париж и посвятить себя науке – от этого вполне можно было отказаться ради большего счастья.

Если Казимир сделает мне предложение, останусь с ним.

Он взял меня за руку.

– Пойдемте?

На глазах у гостей мы вышли в сад.

Опустилась ночная прохлада, Казимир снял фрак и набросил мне на плечи. Мы прошли по дорожке, чтобы удалиться от окон столовой.

И сели рядом на каменную скамью.

– Такое ощущение, будто я знал вас всегда, Мария. Смотрю на ваше лицо – знакомое и незнакомое, – и меня переполняют чувства, каких я не испытывал никогда прежде. Мне достаточно лишь знать, что вы есть – пусть даже в этот миг я не с вами, – и ко мне приходит счастье.

Он в самом деле так сказал. Я не выдумала эти слова. Казимир произнес их отчетливо и серьезно, глядя мне в глаза и сомкнув объятия.

– Меня тянет к вам с непреодолимой силой, – признался он.

Звук его голоса прогремел у меня в ушах точно фейерверк. Это не может быть правдой. Еще никогда в жизни я не чувствовала себя такой счастливой.

Я посмотрела на него – и крепостные стены, которые я возвела внутри себя, рухнули. Мы целовались: чего еще можно желать?

Это была любовь украдкой. В присутствии домочадцев и гостей Казимир обращался ко мне на «вы» и не задерживался рядом. Я провожала его взглядом, и во мне боролись противоречивые чувства.

– Нужно соблюдать осторожность. Пока еще слишком рано раскрывать все моим родителям. Дай мне время, – сказал он как-то вечером, когда мы встретились во фруктовом саду.

Единственной нашей сообщницей стала повариха, которая часто посылала меня с поручениями в курятник или погреб, под предлогом, что нужно помочь ей с ужином. А в курятнике или в погребе меня ждал любимый, и это были лучшие минуты за весь день. Он обнимал меня.

В те месяцы я часто писала сестре. Рассказывала ей о нашей с Казимиром любви, и мое сердце наполнялось радостью даже в самые грустные мгновения – например, когда я ломала голову, почему на людях Казимир не решается хотя бы просто сесть рядом со мной и завести обычный разговор.

Так прошло лето, а потом еще одно. Затем наступали холода, Казимир уезжал в Варшаву учиться и появлялся в имении лишь тогда, когда дни становились длиннее. Утешение приносили только его взгляды, исполненные любви.

Однажды вечером – мне уже было почти двадцать – повариха послала меня в сад собрать слив для джема. В саду ждал Казимир. Он нежно обнял меня.

– Хочешь выйти за меня замуж, Мария?

– Что? – Я не поверила своим ушам. Ничего большего я не желала и вполне это осознавала, но все же его слова прозвучали как самая удивительная весть.

– Хочешь стать моей женой? – переспросил он.

Прибежав к себе в комнату, я бросилась к столу и написала сестре в Париж. Нужно было поделиться этой радостью, иначе я бы не выдержала и взорвалась – настолько велико было мое ликование.

Проходили неделя за неделей, ничего не происходило, но я, окрыленная надеждой, становилась все беспокойней и еще сильнее ждала встречи с ним или записки, которая поведала бы, где и когда я смогу снова обнять его.

Каждое утро, едва заслышав шаги горничной за дверью своей комнаты, я спешила открыть ей в надежде прочесть пожелание доброго утра, написанное рукой Казимира. По вечерам я возвращалась к себе, довольствуясь лишь тем, что могла смотреть на него за ужином, пока он рассуждал об урожае свеклы; я принималась исступленно кружить по комнате, цепляясь за надежду, которая, казалось, уже покидала меня.

«Это лишь вопрос времени. Казимиру просто нужно успеть подготовить все и…»

Но я никогда не заканчивала фразу. Не получалось.

И вот однажды утром – небо тогда нависало со свинцовой тяжестью, хотя стояла весна, – все изменилось. Вскоре должен был пойти дождь, поэтому я не сильно удивилась, обнаружив, что все двери закрыты и в доме зажжены почти все свечи. Я слишком глубоко погрузилась в собственные переживания, чтобы увидеть в этом дурной знак.

Когда я спустилась к завтраку, моя счастливая улыбка тут же погасла: лицо госпожи Зоравской было хмурым и напряженным.

– Отныне завтрак вам будут подавать в комнату, и всю остальную еду тоже, – объявила она мне.

– Но ведь мне нужно присматривать за девочками, учить их… – недоумевала я.

– Занятия отменяются до конца месяца.

– Нужно пройти оставшиеся темы по математике и другим точным наукам, – продолжала я.

Я стояла у лестницы, и мои слова отскакивали от стен огромной столовой. Госпожа Зоравская даже не удостоила меня ответом.

Я понимала, что это значит.

Казимир, судя по всему, решился наконец поговорить с родителями о нашей женитьбе, прежде чем уехать в Варшаву: ему оставалось отучиться год в университете, а потом он обещал вернуться и взять меня в жены.

Было ясно, как восприняли все это его родители.

Теперь они хотели, чтобы я оставалась в своей комнате, пока Казимир не уедет на железнодорожную станцию, чтобы не дать нам увидеться.

Я застыла внизу лестницы, надеясь, что хоть кто-то из домашних придет и объяснит, что происходит, но во всем доме царила тишина, и я совсем растерялась. Я ушла к себе в комнату: рассчитывать на искренний разговор казалось напрасным, получить объяснение – иллюзией, миражом, фантазией, детской грезой.

Правда состояла в том, что не существовало никакого объяснения простому факту: я не выйду