Я – Мари Кюри - Сара Раттаро

детям частные уроки французского. У меня будет зарплата, и я смогу посылать тебе в Париж деньги – ты выучишься на врача и станешь лучшим в мире женщиной-врачом!

– Да ты просто чудо, Мария! Но как же мне попасть в парижский университет?

– Сядь на поезд, а когда приедешь, сними комнату, – ответила я.

Броня усмехнулась:

– Неужели я брошу вас? А кто будет следить за домом?

– Ты рассуждаешь прямо как русские! Ты живешь не для того, чтобы вести хозяйство.

– Но я не хочу лишать тебя будущего. Это несправедливо!

Я сжала ее руки в своих и посмотрела сестре в глаза.

– Если ты не поедешь учиться, мы обе останемся ни с чем. А если станешь врачом, то поможешь мне исполнить мечту – заниматься наукой.

Через несколько недель семья богатого землевладельца доверила мне воспитание младших дочерей, и Броня смогла купить билет в Париж – город, который изменил нашу жизнь.

Щуки, 1886–1891

Семья, поручившая мне воспитание девочек, жила далеко от Варшавы, в загородном имении. У меня возникали определенные опасения при мысли о том, что придется оставить отца одного и переехать в незнакомый мерзлый край, но жалованье оказалось гораздо выше, чем я предполагала, это и сыграло решающую роль, ведь теперь я могла сдержать обещание и помочь Броне.

Имение Зоравских блистало холодной красотой собора. Это здание из камня и темного дерева пугало меня. Когда гулкий отзвук моих шагов впервые раздался в передней, трудно было подумать, что я здесь лишняя. Никогда мне еще не доводилось видеть такой роскоши.

Хозяин дома проявил приветливость, а на бледных личиках его дочерей – Анджи и Бронки – искрились улыбки. Госпожа Зоравская держалась поодаль. И даже потом, когда я уже прожила в имении довольно долгое время, она держалась по-прежнему отстраненно и относилась ко мне с той снисходительностью, какую обычно проявляют к прислуге. От одного ее взгляда мне становилось не по себе. Она была отнюдь не красавицей – по крайней мере, в привычном смысле этого слова, – и не отличалась привлекательной наружностью, как моя мать и сестры, зато обладала врожденным чувством собственного достоинства, наделявшим ее той самой притягательностью, какой не дали бы ей милые черты лица или же густые волосы. Я сразу поняла, что запомню ее навсегда, пусть даже она неохотно уделяла время своим дочерям – совершенно неясно почему.

Потянулись утомительные месяцы. По утрам я давала девочкам уроки и делала с ними зарядку. Днем, пока они отдыхали, я отправлялась с разрешения хозяев в огромную библиотеку, где, кроме непостижимого количества книг, хранились еще и старинные вещи.

Здесь таилось столь много знаний.

Как-то раз господин Зоравский в ответ на мои расспросы рассказал о своей работе, а потом повел меня в лабораторию, которую обустроил прямо в имении.

– Тут мы делаем сахар из свеклы, выращенной на своей земле, – объяснил он, толкая дверь лаборатории, которая представлялась мне чуть ли не раем. Здесь все устроено по-настоящему. Зоравский спросил:

– Сдается мне, у вас горячий интерес к химии, если не ошибаюсь?

Ошибиться тут невозможно. Я и в самом деле любила химию и гордилась этим.

– Вы правы. Мне хотелось бы поехать в Париж к сестре и, может быть, учиться там в университете.

– Во Франции?

– Да, там девушек принимают даже в Сорбонну…

– В таком случае позволите сделать вам подарок?

Он вручил мне толстую книгу под названием «Трактат по химии». С той самой минуты мне всегда не терпелось дождаться вечера, чтобы уйти к себе в комнату и сесть за книгу.

Однажды утром – к тому времени я уже привыкла к новому распорядку – я спустилась в столовую к завтраку и была готова приступить к своим обязанностям гувернантки.

Но застыла на пороге: передо мной стоял незнакомец.

– Казимир Зоравский, – представился он, слегка поклонившись.

Не могу описать, что я тогда испытала. Ничего подобного со мной раньше не происходило. Меня словно охватил огонь.

– Мария.

– Мне отлично известно, кто вы. Родители и сестры много рассказывали о вас. Я только что приехал из Варшавы, учусь там в университете на инженера, а сейчас каникулы. Так что нам представится случай узнать друг друга поближе, я надеюсь.

Мне было приятно слышать это, я чувствовала себя окрыленной.

В столовой появились Анджа с Бронкой и подошли к брату. Казимир по очереди обнял их и погладил каждую по щеке, сказав, что скучал по ним и что они очень выросли, стали просто красавицами. Его мягкие движения, внимательность, добрые глаза так понравились мне, что я поспешила выйти, иначе все бы заметили мое волнение.

Когда горничная подала мне завтрак, я, кажется, забыла обо всех правилах хорошего тона, какие принято соблюдать за столом. Я не прикоснулась к еде – боялась, что начну есть руками и в спешке глотать куски. От присутствия в доме этого человека я стала сама не своя.

В один из вечеров Казимир постучался ко мне в комнату.

– Простите, что беспокою. Отец говорит, вы сильны в математике, а я не могу разобраться с одной теоремой…

Он нерешительно стоял на пороге. Меня обезоружили его искренность и прямота. Казимир отступил назад – должно быть, прочел сомнение на моем лице.

Почти не размышляя, я широко распахнула дверь и пригласила его войти. Я внимательно изучила все этапы вывода теоремы Эйлера, предложенные в его учебнике, – эту теорему нам объясняли в подпольном университете. Потом взяла бумагу, перо и в трех строках раскрыла суть этой теоремы.

– Видите, если убрать х, то вычислить размер не получится… – сказала я.

Казимир молча на меня смотрел.

– Вы в порядке? – спросила я его.

– Дело в том, что я никогда еще не встречал такой женщины, как вы, – сказал он, встал с кровати и вышел, затворив за собой дверь.

Эти его слова так и остались в комнате вместе со мной. Я схватила подушку и зарылась в нее лицом, словно кто-то мог видеть мои пунцовые щеки.

Той ночью мне не спалось. Я была взбудоражена, и очень хотелось поделиться своими переживаниями с Броней, ведь ничего подобного я раньше не испытывала.

Во мне зарождалась влюбленность.

Последовали радостные дни. Я чувствовала себя невесомой, работала старательно, пыталась втолковать своим воспитанницам что только можно – тогда их родители стали бы больше меня ценить. Вечерами я кружила по дому в надежде увидеть Казимира и завести с ним разговор под предлогом нашего общего интереса к науке.

– Отец говорит, вы хотите поехать в Париж и поступить там в университет, – сказал он однажды.

В его голосе я услышала изумление.

– Да это моя мечта! – ответила я с жаром.

– А я и не думал, что женщин принимают в университеты…

– Здесь – не принимают, – объяснила я, – но в свободных странах все обстоит иначе. Это ведь несправедливо, когда не можешь заниматься тем, чем хочешь, только потому, что родился не там, где следовало бы, а вовсе не потому, что не достоин этого.

На самом деле, у нас с Казимиром было мало общего: с утра до вечера отец обучал его всему, что может пригодиться в деле производства сахара – эта обязанность по умолчанию возлагалась на Казимира. И никому в семье даже в голову не приходило, что у него совсем другие склонности и его жизненный путь предопределен – возможно, в гораздо большей степени, чем мой. Но так или иначе, Казимир, в отличие от меня, принадлежал к привилегированной части общества.

И как-то вечером за столом мне представился случай в этом убедиться. Госпожа Зоравская перечислила все, чем владело их семейство, и сказала, что Казимиру предстоит распоряжаться этой собственностью.

– Ему нужно научиться руководить производством сахара и знать, как обрабатывать двести гектаров земли, на которой растет сахарная свекла, а также давать указания агрономам, рабочим и торговцам…

Мой ум настолько затуманился пылкими чувствами к Казимиру, что слова его матери я восприняла как призыв о помощи и попытку вовлечь меня в семейное дело, а не как суровое напоминание о том, что между мной и Зоравскими – пропасть.

Взгляд Казимира становился все более настойчивым. Он словно разглядел во мне нечто такое, чего не видел раньше, и теперь