Я – Мари Кюри - Сара Раттаро

для этого и правда был, и я всегда бережно хранила в сердце то, что почувствовала тогда, – неудержимое стремление понять, кто я есть на самом деле, и свободу быть собой.

Это произошло в 1884 году, и с того самого вечера отец, ожидая нас с занятий, все ходил и ходил перед нашим крыльцом. Изо дня в день мы слушали лекции и заучивали то, что узнали. Каждый новый адрес, который нам сообщали, мы держали в памяти и шли в назначенное место порознь. Странно, но в этой нелепой несправедливости было что-то окрыляющее.

Именно тогда я поняла, до чего мне интересна химия. Осознание того, что весь мир вокруг можно объяснить с помощью этой стройной, безупречной науки, по-настоящему завораживало. Там, где мы занимались, невозможно было ставить опыты, свет из окон совсем скудный, а все, чем мы располагали – стулья и скамьи, – каждый приносил из дома или из своего подвала. Поэтому об опытах речи не шло, однако это не мешало нам мысленно наблюдать за их ходом, записывать все этапы в тетради и делать предположения относительно результатов. Я узнала, что химические элементы образуют единую упорядоченную систему. Некоторые из них – например, золото и серебро – уже известны ученым, но оставались и такие, которые еще предстояло открыть. Однажды, спустя несколько месяцев после начала занятий, наша преподавательница рассказала, что немецкий ученый Клеменс Винклер совсем недавно открыл германий и назвал этот элемент в честь своей родины.

– А когда польский ученый откроет новый элемент, то назовет его «полоний», – пошутила она, указав на периодическую таблицу.

– Или ученая! – выпалила я, даже не успев подумать. На миг все примолкли, а потом раздались аплодисменты.

– Точно, это будет женщина! – воскликнули мы.

В те минуты нам было так хорошо, мы чувствовали прилив сил, и всем хотелось обнять друг друга.

Помню, на меня тогда нахлынули воспоминания о маме. Она всегда оставалась со мной, внутри и снаружи, как аромат духов. Или как моя собственная кожа, или – как пар от дыхания, клубившийся в студеном воздухе. Мама гордилась бы мной. Именно такое обещание я и дала себе.

Мне нравилось учиться, и я с радостью ходила на занятия, несмотря на жестокость и горе, которые прорывались изо всех щелей. Жизнь была загнана в тесные рамки чуждых нам законов и обычаев, людей вынуждали подчиняться приказам – но эти тяготы исчезали, стоило лишь собраться в наших случайных, подпольных аудиториях. И все же я чувствовала себя уязвимой и беззащитной. Мне хотелось найти цель в жизни и обрести в этой цели прибежище.

Одним из самых важных событий для меня стала встреча с Ядвигой Давыдовой, которая уберегла стольких польских девушек от незавидной участи, дав им возможность изучать искусство, точные науки, историю и литературу, и умела ловко обходить ловушки русских инспекторов.

– Почитай Элизу Ожешко[3], – сказала она мне однажды после занятий. Я знала эту писательницу – в библиотеке моей матери было несколько ее книг.

Вечером, вернувшись домой, я достала из шкафа роман «Марта». Меня привлекло название – просто женское имя, без фамилии и титулов.

Я окунулась в чтение, забыв обо всем вокруг, и только на рассвете оторвалась от книги. И уронила голову на руки – потому лишь, что рассказ окончен, по крайней мере на бумаге. Тогда я и представить не могла, что во мне так надолго запечатлеется образ этой молодой женщины, которая овдовела слишком рано, чтобы в одиночку нести бремя жизни. Оказавшись без денег, она отчаянно боролась, чтобы свести концы с концами и прокормить дочку. Марта искала работу по всей Варшаве и неизбежно сталкивалась с тем, что работа доставалась лишь мужчинам, ведь на самом деле только им, кормильцам своих семей, необходимо работать, – и в любом большом европейском городе той эпохи это стало привычным, безжалостным сценарием жизни.

Марта горела желанием изменить такое положение вещей, и во мне тоже стало разгораться это пламя.

Потом мне попалось на глаза длинное предисловие Элизы Ожешко, и открылась правда о том, что происходит в наши дни. Запреты и ограничения в сфере образования стали главной угрозой для благополучия женщин и детей. Ожешко писала так ясно и с такой прямотой, что ее слова продолжали звучать во мне, даже когда я встала и пошла прилечь на кровать, – казалось, будто те строки написала я сама.

Заря уже занималась, просачиваясь сквозь щели в ставнях, а я, лежа в кровати, все шептала: «Мария, я – Мария».

Это случилось во время одного из наших занятий. Шел урок физики – мы собрались в подвале особняка в центре Варшавы. Внезапно послышался шум. Мы потушили свет и спрятались под скамьями и за стульями, которые превращали подвальные помещения в аудитории тайного университета.

– Это солдаты, – сказала моя сестра, подойдя к приоткрытому окну и осторожно выглянув на улицу. Видны были только тяжелые сапоги. Броня попыталась сосчитать их, но отряд оказался слишком большой. А значит, сопротивляться бесполезно. Сестра вжалась в стену и, насколько я могла заметить, затаила дыхание.

Мы просидели в подвале несколько часов, потом на город опустился сумрак, и солдаты закончили обход. Когда на улице стихли шаги, мы увидели, что надвигается гроза, а значит, по дорогам скоро разольются потоки воды.

Мы вымокли до нитки, пока добрались домой.

– Куда вы запропастились? – спросил отец, выбежав нам навстречу. Он был бледен и весь словно натянутая струна: он прождал нас несколько часов, оцепенев от страха.

– Есть хочется, – тихо сказала я, стягивая с себя мокрую одежду.

– Там были русские солдаты. Мы не могли выйти… – объяснила сестра.

Отец схватился за голову: «Русские!»

– Но ведь ничего страшного не случилось, – попыталась я успокоить его.

– А могло бы…

– У нас все продумано. Завтра занятия в другом месте…

– У вас все продумано, чтобы защищаться от вооруженных солдат? Да если вас схватят, то отправят на каторгу и… – Отец осекся, словно вот-вот задохнется, и сел на стул.

– Мы будем осторожны, обещаю, папа, – уверила я его. – Когда мы там, совсем не важно, что происходит снаружи, на улице, ведь мы всем своим существом чувствуем, что живы. Понимаешь, да?

Он погладил меня по щеке:

– До чего же ты похожа на мать, Мария.

Я обхватила его ладони и прижала к себе.

Броня тем временем принесла хлеб и сыр, мы перекусили и сели греться у печки. Весь вечер мы повторяли то, что нам рассказывали на занятии. Забавно было обсуждать термодинамику у очага.

Отец, оторопев, наблюдал за нами. Не знаю, сомкнул ли он глаза той ночью, пытаясь сделать мучительный выбор: позволить нам продолжать учиться или запретить, ради нашей безопасности. Знаю только одно: когда отец пожелал нам доброй ночи и собрался идти к себе в комнату, я обернулась и увидела у него на лице то самое выражение, которое помнила с детства, когда он говорил нам: «Родная культура – единственное, что никто и никогда не сможет у вас отнять».

Однажды вечером Броня поддалась гневу. Когда я вошла в нашу комнату, сестра бросала на пол книги, свои любимые книги.

– Все это бесполезно! – кричала она. – Учимся как проклятые, но ведь наши мечты никогда не сбудутся!

Я понимала, о чем она. Мы старались изо всех сил и каждый день ради знаний рисковали жизнью и свободой, но получить дипломы нам не суждено.

– Я хочу стать врачом, но мы – женщины, и нам вовек не получить желанную профессию, – твердила она срывающимся от боли голосом.

– В этой стране не получить, – спокойно ответила я.

Сестра ошеломленно посмотрела на меня:

– Что ты имеешь в виду?

– Ты хорошо знаешь французский, а в Сорбонну девушек принимают: я прочитала об этом в одном из нелегальных журналов, в статье про Элизу Ожешко.

– Ехать в Париж? Но ты хоть представляешь себе, каких это стоит денег?

– Немалых, но мы что-нибудь придумаем…

– Мы не богачи, и я не хочу, чтобы папа взваливал себе на плечи такой груз, – возразила Броня, совсем подавленная.

– Папы это не коснется, – убеждала я ее. – Я найду работу. Устроюсь гувернанткой, воспитательницей. Многие богатые семьи ищут учительниц, которые давали бы их