Я – Мари Кюри - Сара Раттаро

как в случае с урановой смолкой. В хальколите тоже, по всей видимости, содержался еще какой-то, неизвестный элемент, поскольку радиоактивность у этого минерала была выше, чем у извлеченных из него элементов.

«Беккерель показал, что уран испускает излучение, способное оставить отпечаток на фотопластинке, однако он никогда не проводил точных измерений выделяемой ураном энергии», – рассуждала я, вспоминая, как меня поразила статья Беккереля, в которой тот рассказывал, как совершенно случайно оставил соли урана рядом с фотопластинкой. На ней появился отпечаток даже при отсутствии яркого освещения.

– Давай проведем спектральный анализ твоих образцов, – предложил мне муж. Этот тип анализа был основан на способности веществ поглощать свет и давал при этом отличные друг от друга результаты – что-то вроде отпечатков пальцев. Однако мои образцы не проявили ярко выраженных спектральных свойств. Оставшаяся после них линия была совсем бледной, и это могло означать лишь одно: образцы элементов, которые мы выделили из минерала, недостаточно очищены от примесей.

Так что я вернулась на несколько шагов назад и стала проводить все опыты заново. Я знала, что нахожусь на верном пути.

Дни, проведенные в лаборатории, перемежались с велосипедными прогулками по дорогам Иль-де-Франса. Мы с Пьером складывали в корзинки на багажниках все необходимое, чтобы устроить завтрак на траве. Доехав до какого-нибудь очаровательного места, тихого и уединенного, мы расстилали на поляне скатерть и доставали козий сыр и свежайший парижский хлеб.

Особенно мы любили озеро неподалеку от Торси. Мы спускались к лазурной воде в тени деревьев.

«Это идиллия», – говорил Пьер всякий раз, прежде чем нырнуть в воду.

Я окуналась вслед за ним, мы плавали под балдахинами ив, и ветви гладили наши спины. Иногда мы ложились, раскинув руки, на воду и качались на озерной глади, позволяя течению или ветру отнести нас к любому берегу. Устав, мы растягивались на солнце и долго лежали рядом, глядя друг другу в глаза. Я всматривалась в лицо Пьера: темные брови, еще мокрые после купания, сияющие глаза, в которых отражалось небо.

Случалось, что мы останавливались в маленьком пансионе и ели там горячий бульон, притворяясь самой обычной парой, каких в мире не счесть. Ночью мы долго лежали, вслушиваясь в деревенские шорохи, а потом занимались любовью и наконец засыпали, крепко обнявшись.

Эта тишь, эти ароматы – долгие прогулки восстанавливали силы, достаточно было провести всего несколько дней вдали от лаборатории, чтобы заскучать и поспешить вернуться к привычной жизни.

Я уверена, что первая моя беременность наступила как раз во время одного из таких путешествий за город.

В то время Поль Ланжевен и его жена Жанна часто приглашали нас к себе на ужин.

Поль обладал блестящим умом, но также постоянно нуждался в одобрении, поэтому любил обсуждать с Пьером (которого считал своим наставником) все этапы проделанных исследований; Жанна была прекрасной хозяйкой, внимательной и гостеприимной. Меня всегда изумляло то, с какой изысканностью она накрывала на стол и до чего вкусно готовила.

Но однажды вечером произошло кое-что странное. Сперва мы поговорили на обыденные темы – о здоровье их детей и о переменах в облике Парижа, где каждое утро вырастали новые строительные леса, – а потом мы с Пьером и Полем завели речь о своих научных исследованиях. Жанна выпала из беседы, но мы осознали это лишь тогда, когда она громко откашлялась, встала и принялась убирать со стола. Поль пошел на кухню вслед за ней, чего обычно не делал.

– Что с тобой? Почему ты так себя ведешь?

– Как – так? Как служанка? Судомойка? Или просто как женщина, которая вам в подметки не годится, потому что не дотягивает до вашего уровня? – произнесла она, чеканя каждое слово, как человек, который хочет быть услышанным.

Пьер накрыл ладонью мою руку и ясно дал понять, что теперь мы здесь лишние. Мы попрощались с хозяевами и направились к двери, надеясь, что не обострили своим присутствием ситуацию.

На следующее утро Поль появился в лаборатории с громадным синяком и раной в нескольких миллиметрах от правого глаза.

– Упал с велосипеда, – объяснил он в ответ на наши взволнованные расспросы.

Поль был высоким, густые волосы всегда аккуратно причесаны, одет со вкусом. С этим лощеным обликом контрастировал лишь его взгляд – пронизывающий, пытливый, жгучий. Казалось, Поль всегда пристально наблюдает за тобой.

Пьер подошел к нему ближе.

– Значит, нужно продезинфицировать тебе ладони, – сказал он.

Поль показал ему свои руки – без следа царапин и ссадин, – и мы поняли, что велосипед тут ни при чем.

Тогда Пьер надел пальто и шляпу и предложил другу выйти. Стояла необычайно теплая погода для этой осенней поры, сад перед лабораторией был устлан ковром из опавших листьев. Я смотрела из окна: они разговаривали, а потом Пьер положил руку на плечо друга. В этом жесте чувствовалась сердечная теплота и поддержка.

– Это Жанна ударила его. Железным стулом, – поделился Пьер со мной несколько часов спустя, когда мы легли спать.

– Разве такое возможно? Но из-за чего? – спросила я без тени удивления, словно речь шла о чем-то очевидном и само собой разумеющемся.

– Причин, похоже, много. Ревность, нетерпимость, недовольство тем, что Поль допоздна работает в лаборатории, распри между их матерями, вспыльчивый нрав Жанны, ее заносчивость…

– Между ними нет ничего общего, – сделала я вывод.

Я свернулась под боком у Пьера и крепко держала его за руку, пока не уснула. Но после полуночи проснулась с ощущением, будто не смыкала глаз. По комнате разливался тусклый лунный свет. Пьер был рядом: глаза закрыты, лицо всего в нескольких сантиметрах от моего лица. Я стала рассматривать веснушки на его светлой коже. А потом будто растворилась, вглядываясь в линию его губ и носа.

Но как вышло, что все эти черты лица оказали на меня такое сильное влияние? Как они пробудили во мне целую бурю переживаний? Именно тогда я поняла Жанну. Конечно, я не могла оправдать ее поступок, но осознала: она ударила Поля совсем не по тем причинам, которые перечислил Пьер, а из-за глубочайшего отчаяния и растерянности, нагнетаемых день за днем, оттого что она разделяла свою жизнь с человеком столь чуждым и далеким, ничем с ней не связанным.

Я перенеслась мыслями в постылое имение Зоравских и на миг ощутила безграничную благодарность этой семье. Если бы я тогда знала, что они уберегли меня от несчастной судьбы и, чиня препятствия нашему с Казимиром браку, помогли мне встретить единственную в целом свете душу, созвучную с моей душой, – то не испытывала бы тех страданий, которые, однако, послужили мне хорошим уроком.

Я улыбнулась в темноте и снова сжала горячую руку человека, которого полюбила навсегда. Он подарил мне веру в себя, и рядом с ним – я твердо знала это – я едва ли могла оступиться.

Ирен появилась на свет 12 сентября 1897 года. Я чуть было не разрешилась прямо на битуме, устилавшем пол лаборатории. Рождение Ирен пробудило во мне что-то мощное. Вечерами, глядя на дочь в колыбели, я всякий раз думала о том, что она, в тот момент такая беспомощная, сможет все. Наверное, эту веру разделяют все матери.

Первые два месяца все шло своим чередом, а потом Ирен перестала расти. В течение трех недель я упрямо взвешивала ее по два раза на дню, но это лишь усиливало мою тревогу.

– Давай возьмем кормилицу, – предложил тогда Пьер.

Я окаменела, услышав эти слова. И уже ждала, что меня вот-вот пронзит боль, но Пьер обнял меня как раз в то мгновение, когда это было нужнее всего, и женщина во мне сдалась перед здравомыслием ученой.

– Да, важнее всего вырастить ее здоровой, – ответила я.

С того дня я стала вести дневник, где записывала, как развиваются мои дочери: сперва Ирен, а несколькими годами позже – Ева. Сначала я отмечала только вес, но потом начала кратко описывать, как они меняются день ото дня. До конца своих дней я помнила, что в феврале 1898 года Ирен научилась хватать предметы и боялась слишком громких звуков, а в марте стала радоваться приходу