Святые старцы - Вячеслав Васильевич Бондаренко

Преподобный Нектарий Оптинский

(Тихонов, 1853—1928):

«Какой я старец, я нищий...»

В середине XIX столетия небольшой город Елец, расположенный в Орловской губернии, на всю Россию славился как город купеческий - на двадцать три с лишним тысячи населения в нем жило почти три тысячи купцов. Торговали хлебом и смеленной тут же, в Ельце, мукой, медом, солью, металлическими изделиями. Знаменит был город и своими святыми местами - в нем были два монастыря, мужской Троицкий и женский Знаменский, и тридцать один храм. В следующем столетии многие из них были безжалостно уничтожены, причем некоторые - уже в мирное время, в конце 1960-х годов.

Из какой семьи родом был герой этого очерка, мы в точности не знаем. Но понятно, что Василий и Елена Тихоновы были людьми неимущими, возможно -обедневшими мещанами или переселившимися в город крестьянами (в одном из рассказов о детстве отец Нектарий упоминал «нашу деревню»). Василий трудился на городской мельнице, Елена занималась поденной работой - стирала в чужих домах, шила на заказ. В 1853-м у Тихоновых родился сын Николай, а через семь лет глава семьи скончался. Впоследствии старец Нектарий так вспоминал свое детство: «Двое нас было на белом свете, да ещё кот жил с нами. Мы низкого были звания и притом бедные. Кому нужны такие?» Из-за крайней бедности мальчику даже учиться пришлось не в городской, а в сельской школе, где он выучился чтению, письму, Закону Божию. Тихий и кроткий характером, он был умен, любознателен, хотя и мог иногда пошалить.

Об одной такой шалости старец Нектарий позднее рассказывал так:

«Я был еще совсем маленьким ребенком, таким маленьким, что не столько ходил, сколько елозил по полу, а больше сиживал на своем седалище, хотя кое-как уже мог говорить и выражать свои мысли. Был я ребенок кроткий, в достаточной мере послушливый, так что матери моей редко приходилось меня наказывать. Помню, что на ту пору мы с маменькой жили еще только вдвоем и кота у нас не было. И вот в одно прекрасное время мать обзавелась котенком для нашего скромного хозяйства. Удивительно прекрасный был этот кругленький и веселенький котик, и мы с ним быстро сдружились так, что, можно сказать, стали неразлучны. Елозю ли я на полу - он уж тут как тут и об меня трется, выгибая свою спинку. Сижу ли я за миской с приготовленной для меня пищей - он приспособится сесть со мною рядышком, ждет своей порции от моих щедрот. А сяду на седалище своем - он лезет ко мне на колени и тянется мордочкой к моему лицу, норовя, чтобы я его погладил. И я глажу его по шелковистой шерстке своей ручонкой, а он себе уляжется на моих коленках, зажмурит глазки и тихо поет-мурлычет свою песенку.

Долго длилась между нами такая дружба, пока едва не омрачилась таким событием, о котором даже и теперь жутко вспомнить.

Место мое, где я обыкновенно сиживал, помещалось у стола, где, бывало, шитьем занималась маменька, а около моего седалища, на стенке, была прибита подушечка, куда маменька вкалывала свои иголки и булавки. На меня был наложен, конечно, запрет касаться их под каким бы то ни было предлогом, а тем паче вынимать их из подушки, и я запрету этому подчинялся беспрекословно.

Но вот как-то раз залез я на обычное свое местечко, а вслед за мной вспрыгнул ко мне на колени и котенок. Мать в это время куда-то отлучилась по хозяйству. Вспрыгнул ко мне мой приятель и ну ластиться, тыкаясь к моему лицу своим розовым носиком. Я глажу его по спинке, смотрю на него и вдруг глазами своими впервые близко-близко встречаюсь с его глазами. Ах, какие это были милые глазки! Чистенькие, яркие, доверчивые... Меня они поразили: до этого случая я и не подозревал, что у моего котика есть такое блестящее украшение на мордочке.

И вот смотрим мы с ним друг другу в глаза, и оба радуемся, что так нам хорошо вместе. И пришла мне вдруг в голову мысль попробовать пальчиком, из чего сделаны под лобиком у котика эти блестящие бисеринки, которые так весело на меня поглядывают. Поднес я к ним свой пальчик

- котенок зажмурился, и спрятались глазки; отнял пальчик

- они опять выглянули. Очень меня это забавило. Я опять в них - тык пальчиком, а глазки - нырь под бровки... Ах как это было весело! А что у меня самого были такие же глазки и что они так же жмурились, если бы кто к ним подносил пальчик, того мне и в голову не приходило. Долго ли, коротко ли я так забавлялся с котенком, уж не помню, но только вдруг мне в голову пришло разнообразить свою забаву. Не успела мысль мелькнуть в голове, а уж ручонки принялись тут же приводить в исполнение. “Что будет, -подумалось мне, - если из материнской подушки я достану иголку и воткну ее в одну из котиковых бисеринок?” Вздумано - сделано. Потянулся я к подушке и вынул иголку.

В эту минуту в горницу вошла маменька и, не глядя на меня, стала заниматься какой-то приборкой. Я невольно воздержался от придуманной забавы. Держу в одной руке иголку, а другой ласкаю котенка.

- Маменька, - говорю, - какой у нас котеночек-то хорошенький.

- Какому же и быть! - отвечает маменька. - Плохого и брать было бы не для чего.

- А что это у него, - спрашиваю, - под лобиком, аль глазки?

- Глазки и есть. И у тебя такие же.

- А что, - говорю, - будет, маменька, если я котеночку воткну в глазик иголку?

Мать и приборку бросила, как обернется ко мне да как крикнет:

- Боже тебя сохрани!

Не наказала меня тогда мать, не отшлепала, а только вырвала с гневом из рук иголку и погрозила:

- Коли ты еще раз вытащишь иголку из подушки, то я ею тебе поколю руку.

С той поры я и глядеть даже боялся на запретную подушку».

Эта история получила продолжение многие годы спустя. Однажды зимой отец Нектарий подошел к бочке набрать воды для самовара: «Подхожу к бочке, а уж на нее, вижу, взобрался один из наших старых монахов и тоже на самоварчик достает себе черпаком воду. Бочка стояла так, что из-за бугра снега к ней можно было подойти только с одной стороны, по одной стежечке. По