Избранные воспоминания и статьи - Осип Аронович Пятницкий

оттуда получаются приветствия, подписка на газету и пожертвования. Наконец, я стал следить с замиранием сердца за питерской забастовкой и баррикадами в начале июля 1914 г. Однажды я заметил из окна, что, когда к моему окну подходит кто-либо из товарищей, в кустах в садике против моего окна кто-то прячется, подслушивает наш разговор и что-то записывает. Я предупредил товарищей и вынужден был запретить хождение ко мне активных товарищей во избежание ареста. «Мирошка» заявил адвокату, что обо мне имеется дело у жандармов, и поэтому он меня не может освободить до разбора дела. Начались строгости в «дворянском» арестном доме, поэтому я отказался от апелляции, и меня перевели в тюрьму. Тут для меня начались новые мытарства. Меня отделили от политических заключенных, с которыми, сидя в одном коридоре, несмотря на строгости, удавалось все же видеться и говорить. С переводом меня в уголовный коридор я потерял всякую связь с политическими заключенными. На прогулку также ходил с уголовными. Меня остригли и переодели в арестантское платье, которое я и носил до окончания срока наказания. Хуже всего было то, что койка у меня была закрыта с 6 часов утра до проверки, которая до меня доходила поздно ввиду того, что уголовные бывали на работе вне тюрьмы. К тому же очень изнурительна была уборка камеры. Пол, нижняя часть стены и посуда должны были блестеть. За малейшее упущение таскали в карцер. Нужно отдать справедливость тюремному начальству огромной самарской тюрьмы: чистота внешняя была идеальная, хотя она и достигалась издевательствами над арестованными. За 2 1/2 месяца, которые я просидел как уголовный в одиночке, я очень много прочел научных книг и произведений наших и иностранных классиков.

За время моего сидения у меня было несколько допросов. На один из них явился молодой, неопытный жандарм, от которого я узнал о войне и который прочел мне весь материал обо мне и предложение жандармов в департамент полиции по моему делу. Они предложили выслать меня на пять лет в Восточную Сибирь. На основании нескольких неправильных дат, которые имелись в документах охранки, я доказал, что многие обвинения против меня выдуманы, и на этом основании поставил под сомнение правильность всего их обвинительного материала. Это помогло, и я получил всего лишь три года ссылки в Енисейскую губернию. Меня перевели в пересыльный коридор, где сидели товарищи, высылаемые по политическим делам. Из-за войны этапы не отправлялись, а ехать за свой счет мне не разрешили. Понавезли в Самару народу тьму-тьмущую в ожидании возобновления отправки этапов. На одной из прогулок я увидел, кроме товарищей самарцев, т. Кардашева из «Северного союза», которого я не видел с 1903 г. Наконец пошли этап за этапом, а меня все не отправляли. Товарищей самарцев, получивших приговоры после меня, отправили с первым же этапом после вручения им приговора, а я все сидел и ждал. Все мои протесты перед начальником тюрьмы оставались без последствий. Только после моих протестов перед тюремной инспекцией и прокурором меря наконец отправили. С момента объявления приговора после окончания срока отсидки, по постановлению судьи, до прибытия на место назначения в ссылку прошло шесть месяцев! Последним актом мести против меня в самарской тюрьме был обыск во дворе тюрьмы при приеме меня конвоем. На морозе меня раздели догола и во всех швах моей одежды искали денег и тоненьких пил на том основании, что 12 лет назад я бежал из тюрьмы.

Я настолько был рад избавлению от самарской тюрьмы, что время проезда этапным порядком в железнодорожных арестантских вагонах до Челябинска пролетело незаметно. В Челябинске не оказалось конвоя, который должен был везти нас, арестованных, на Новониколаевск, вследствие чего нас переводили целый день из одного места заключения в другое, а вечером отвели в тюрьму. После весьма тщательного обыска нас, 85 человек, вогнали в комнату, на дверях которой красовалась надпись: для 28 арестантов. Теснота была невероятная. Нельзя было ни лежать, ни стоять, ни сидеть. Была такая духота, что арестованные падали в обморок. Под утро к нам в камеру еще втиснули прибывших этапом из Новониколаевска и дышать стало совершенно нечем. Тогда те обитатели камеры, которые были около окон, распахнули их (это было в конце ноября 1914 г.). Результатом была простуда почти всех этапников камеры. Хрипота и кашель длились во время всего путешествия, были случаи воспаления легких. Это было уже сущим адом.

До Красноярска добрались мы сравнительно без инцидентов, если не считать роды у одной уголовной в нашем вагоне, в котором не оказалось никого хотя бы немного причастного к медицине. В Красноярской пересыльной тюрьме пришлось мне ждать очереди на Енисейск до конца января 1915 г.

Я уже упоминал о том, что о начавшейся войне я впервые узнал от одного молодого жандарма, который допрашивал меня. В последние дни моего пребывания в «дворянском» арестном доме газеты ничего конкретного о возможности войны не говорили. В тюрьме же я был настолько изолирован (я сидел с уголовными), что за все время ни с кем не говорил и не виделся, ибо в то время в самарской тюрьме были очень строгие порядки. Упомянутый жандарм мне рассказал, что идет война между Россией, Францией и Англией, с одной стороны, и Австрией и Германией — с другой и что последняя напала на Россию. Эта война, по его мнению, не может продолжаться больше шести месяцев, так как она втянула большие массы народа и остановила нормальную жизнь воюющих стран. После этого он мне сообщил, что Плеханов за войну с Германией и что немецкая социал-демократия голосовала за военные кредиты, кроме Либкнехта, который за это расстрелян военными властями. О России он рассказал, что в ней происходит какой-то большой национальный подъем. В Одессе Пуришкевич{216} целовался на улице с евреями, по всей России происходят манифестации. Забастовки, которые бывали перед объявлением войны, совсем прекратились. Что война происходит, я ему поверил, но все остальное я считал чистым вымыслом, хотя проверить его слова у меня не было возможности. Несколько дней я метался, охваченный волнением: что же происходит на свете, что стало с международным Венским конгрессом, что же предприняли социалисты всех стран против войны, ведь имеются резолюции Базельского конгресса II Интернационала против войны{217}! На все эти вопросы я не получал никаких объяснений. В один из таких мучительных дней меня привели в баню, разделенную на одиночки. Я окликнул соседа, который отозвался. Он оказался бывшим чиновником тюремного ведомства, сидел за растрату. Так как он работал в тюремной конторе,