Избранные воспоминания и статьи - Осип Аронович Пятницкий

то был в курсе того, что делалось на воле. Он подтвердил рассказанное жандармом. Он сообщил мне, что расстрел Либкнехта не подтвердился и что французские и немецкие социалисты поддерживают свои правительства. Никаких протестов, заявлений против войны нигде не было, по крайней мере из газет этого не видно. На мой вопрос, как относятся русские социалисты к войне, он мне не мог дать удовлетворительного ответа (мнение Плеханова, роль которого в нашей партии мне была известна, не было для меня авторитетно). Я без долгих дум и анализов решил, что царское правительство ведет войну не в интересах рабочих и крестьян, и что для русской революции будет полезнее поражение царской России, чем ее победа, ибо в случае поражения царизм ослабеет и легче будет с ним бороться. Революция 1905 г. была после поражения в японской войне, а Парижская коммуна 1871 г. была провозглашена после поражения Наполеона III. В этом заключался весь мой тогдашний краткий анализ вопроса о войне.

Очень часто в тюремной церкви служили по вечерам молебны с пением «боже, царя храни», что, как мне казалось, означало победу русского оружия. Для меня такие моменты были очень тягостны, но впоследствии оказалось, что в церкви служат молебны по поводу таких «побед», как взятие бывших наших же городов — Августово и др. Наконец, нас стали осведомлять о ходе войны ежедневной раздачей телеграмм русского телеграфного агентства, которым мы, конечно, очень мало верили. Отношение ЦК, ЦО и Ленина к войне я косвенно узнал из телеграммы вышеназванного агентства об аресте 27 (14) ноября 1914 г. пяти депутатов-большевиков думской фракции. Я тогда сделал заключение, что раз их арестовывают, то значит, они против войны. Впрочем, в этом я нисколько не сомневался. Во время путешествия по этапу и в красноярской пересыльной тюрьме мне пришлось видеть многих бундовцев, латышей, польских социал-демократов и сторонников других партий. Ни у одной из вышеперечисленных групп не было такого ясного и у всех одинакового взгляда на войну, как у большевиков, которых я немало встречал в дороге, хотя последние были из разных мест России и друг с другом не были знакомы. В красноярской тюрьме я встретил т. Бурянова из Самары, т. Тунтула из Прибалтики, т. Маслянникова{218} и др. Мы все до отправки на место назначения драли глотки, споря с оборонцами из меньшевиков, бундовцев и прочих оппортунистов.

На Ангаре я встретил уже много большевиков, но картина и здесь была такая же: они все были против войны, а в деревне, где я очутился, несмотря на то что в ней были анархисты, социалисты-революционеры, максималисты, польские социал-демократы и большевики, — все были также против войны, хотя в оценке последствий войны существовали различные оттенки. Совершенно случайно я установил переписку из ссылки с т. Зефиром, которого я оставил в Париже летом 1913 г. Он оказался на фронте во французской армии, как и многие другие русские политэмигранты, в том числе, к сожалению, и некоторые большевики. Меня чрезвычайно тогда огорчило и удивило, что т. Зефир, такой твердокаменный и преданный партии большевик, отправился добровольцем во французскую армию. Несмотря на то что он мне присылал длиннейшие письма, где немало места было уделено объяснению его поступка, я все же его не понимал, ибо он был против войны и в то же время не «жалел» о своем вступлении во французскую армию. Впрочем, военные познания, приобретенные им в качестве капрала французской армии, пригодились в борьбе на фронтах против белых. Тов. Зефир явился ко мне в октябре 1917 г., когда в Москве уже шли на улицах бои, в которых он тотчас же принял участие. Из писем т. Зефира во время войны с французского фронта я узнавал о настроениях и мероприятиях нашего заграничного центра, с которым он не потерял связи.

ЖИЗНЬ ПОЛИТИЧЕСКИХ ССЫЛЬНЫХ В ДЕРЕВНЯХ ПРИАНГАРЬЯ

1915–1917 гг.

Тринадцатого января (12 февраля) 1915 г. меня, Тунтула, Бадина и еще 11–15 политических совместно с уголовными и военными «преступниками», состоявшими из немцев, австрийцев и турок, живших в России, и евреев из прифронтовой полосы — всего человек 50–60, отправили этапом из Красноярска в Енисейск (около 400 верст). Этап двигался пешком. Только больные и слабые женщины ехали на подводах, которые везли вещи этапных. Этап двигался со скоростью 15–25 верст в день, в зависимости от того, в скольких верстах находились деревни, в которых были этапки, где мы останавливались на ночлег.

Этапки эти представляли собой обыкновенные одноэтажные крестьянские избенки с решетками на окнах, очень темные, холодные и невероятно грязные. Их начинали топить только по приходе этапа. Не чище этапок были и сами арестованные. В красноярской пересылке белья не стирали, а когда сами арестованные ухитрялись стирать, пользуясь оставшейся горячей водой от «чая», то надзиратели отбирали белье; а между тем многим пришлось ждать очереди несколько месяцев, прежде чем они попали в этап. Финансовое положение этапных было не лучше. Этапная коммуна политических жила исключительно на казенные 10 копеек в день, которые выдавались ежедневно. Плохо было и с одеждой; на улице был крепкий мороз да часто еще со снежными вихрями, которые не давали двигаться вперед по дороге, занесенной снегом. Больше всего от непогоды страдали иностранные военные «преступники». Один немец — рабочий Обуховского или Путиловского завода — Клейн заболел в дороге воспалением легких, от которого умер, не доехав до больницы.

Медленно, с трудом мы добрались до Енисейска. Здесь нас водворили в каменный темный тюремный замок-крепость, толстые стены которого могли бы служить прекрасными дорогами для катанья былых русских купеческих троек на масленице. Не завидовал я тогда обитателям енисейской тюрьмы. К счастью, мы там просидели недолго, и нас, 22 человека, послали уже со стражниками, а не с конвойными солдатами, на Ангару, в село Богучаны, которое находилось в 700 верстах от Енисейска. По дороге мы почти во всех деревнях находили лишь по одному, по два старых ссыльных, но чем дальше мы отходили от Енисейского тракта, тем больше и больше встречали политических ссыльных. Большинство из них прибыло в ссылку недавно. Только отойдя от Енисейского тракта, мы уже начали останавливаться для ночевки в крестьянских избах, и там, где были политические ссыльные, мы, политики, конечно, отправлялись к ним. На пути от Енисейска до Пинчуги[36] мы прошли три деревни под странными названиями: Покукуй, Потоскуй и Погорюй. Эти деревни получили свои названия, наверно, еще от ссыльных далеких времен, но названия эти так и остались, хотя одну из деревень — не помню какую именно — официально называли еще Бык. Название это, однако,