Владислав Дворжецкий. Чужой человек - Елена Алексеевна Погорелая

было в его Реннете стремления к женщине ради женщины, ради победы. Был поиск себя, своего пути в мире, в науке – и вдвойне, вероятно, досадно оказалось Дворжецкому, что и эту глубоко личную историю выхолостили на советском экране, лишив ее той самой правды, из-за которой он в свое время и начал работать в кино.

«А работа, когда она хорошо шла, приносила мне много счастья», – говорит Реннет, вот и Дворжецкий спасается постоянной работой над ролью. Когда съемки откладываются – тоскует: «Делать здесь абсолютно нечего, значит, все закончится пьянкой…»[184] Однако такое случается редко: Тарасов – режиссер деловой, хваткий, все спорится у него в руках. «Встречу на далеком меридиане» он очевидно делает под Дворжецкого, любит его и бережет. Когда Дворжецкий на съемках однажды обмолвится, что испытывает боль и тяжесть в груди, именно Тарасов настоит, чтобы артиста как следует осмотрели в больнице. Тогда показалось, что все обошлось – «это простой невроз», уверяли врачи, – однако, судя по всему, в октябре 1976 года Дворжецкий на ногах переносит свой первый инфаркт.

Я ходил напролом.

Я не слыл недотрогой.

Если ранят меня в справедливых боях,

забинтуйте мне голову

горной дорогой

и укройте меня

одеялом

в осенних цветах.

На самом деле облик Реннета в фильме нередко указывает на то, что ему нездоровится. Бледность, осунувшееся лицо, мешки под глазами – даже грим этого не скрывает; впрочем, может быть, именно такой облик казался сценически подходящим, ибо демонстрировал глубокие переживания героя? Сам артист до последнего съемок не прекращал: так случилось, что на роль одного из советских академиков Тарасов пригласил Вацлава Яновича, и при отце, разумеется, Дворжецкий не мог разрешить себе выказать слабость. Поэтому продолжаются и поездки на съемки – длительные, на чиненой-перечиненной машине, когда вновь за рулем то Дворжецкий, то верный «Митька», а во всех городах, где ведется работа, от Подмосковья до Крыма, встречают друзья; и проживание на даче у Стрешневой, куда то и дело приезжают мать, дети, приятели, где Дворжецкий читает и перечитывает стихи Смелякова, задумываясь о том, чтобы составить из них программу для выступления. У Смелякова такие стихи, что, читая, невольно приходится их примерять на себя.

Порошков или капель – не надо.

Пусть в стакане сияют лучи.

Жаркий ветер пустынь, серебро водопада —

Вот чем стоит лечить…

Программа со стихами избранного поэта – также ноу-хау Театра-студии киноактера. В конце 1970-х на его сцене ставились моноспектакли по стихам А. Ахматовой, М. Цветаевой, М. Лермонтова; с «лермонтовской» программой с неизменным успехом ездил по Союзу Олег Даль. Дворжецкий также мечтал попробовать себя в этом жанре, подбадриваемый Ханум и Виноградовым: во-первых, задушевная, ироничная лирика Смелякова созвучна его собственному характеру, во-вторых, подобный моноспектакль – это все же не постоянно прокатываемые пластинки на встречах со зрителями. Это тоже игра, тоже – возможность поделиться своим, сокровенным, выстраданным во времени и в истории…

Листая сборник смеляковских стихов, думаешь, что бы выбрал Дворжецкий для чтения со сцены. «Если я заболею, к друзьям обращаться не стану» – ну разумеется; «Хорошая девочка Лида» – как посвящение дочери; «Стихи, написанные в фотоателье» – отсылка к (такому, как будто недавнему!) фильму «Сад»… А еще?

Может быть, вот это:

Мальчики, пришедшие в апреле

в шумный мир журналов и газет,

здорово мы все же постарели

за каких-то три десятка лет.

Где оно, прекрасное волненье,

острое, как потаенный нож,

в день, когда свое стихотворенье

ты теперь в редакцию несешь?

Ах, куда там! Мы ведь нынче сами,

важно въехав в загородный дом,

стали вроде бы учителями

и советы мальчикам даем.

От меня дорожкою зеленой,

источая ненависть и свет,

каждый день уходит вознесенный

или уничтоженный поэт.

Он ушел, а мне не стало лучше.

На столе – раскрытая тетрадь.

Кто придет и кто меня научит,

как мне жить и как стихи писать?

Дворжецкий хотел бы, наверное, чтобы его «научили». И жить, и, может быть, даже писать стихи; иногда он записывал в дневнике приходившие на ум строчки, словно надеясь когда-нибудь их «докрутить»: «Мы в актеры пошли, в шуты – / Балаганной изведать феерии…» Но ни учиться, ни попросту притормозить, оглянуться, да хоть бы и подготовить задуманную программу по Смелякову – возможности нет.

Съемки «Встречи на далеком меридиане» длились до Нового года. Весь декабрь Дворжецкий провел в Ялте. 29 декабря пришел в городскую больницу – проверить легкие. Беспокоило постоянное першение в груди, он волновался за озвучание… Выяснилось, что осенью ялтинские же доктора просмотрели инфаркт: то ли не придали значения тревожным сигналам на кардиограмме, то ли не поверили, что может чем-то серьезным болеть этот высокий, атлетически сложенный человек. В этот раз, к счастью, все получилось иначе. Врач сразу вызвал бригаду интенсивной терапии, и Дворжецкий, несмотря на «чувство стеснения и сопротивления: какие каталки?!»[185], был именно на каталке отправлен в реанимацию.

От морей и от гор

так и веет веками,

как посмотришь, почувствуешь:

вечно живем.

Не облатками белыми путь мой усеян,

а облаками.

Не больничным от вас ухожу коридором,

а Млечным Путем.

Чудо Святого Антония

Синяя крона, малиновый ствол,

звяканье шишек зеленых…

Б. Окуджава

1

Новый, 1977 год Дворжецкий встречает в Ливадийской больнице, в реанимации.

Первая запись в дневнике – 8 января, после православного Рождества:

Просился, просился я обратно. Мне уж и советы всякие подавали: к начмеду обратиться, а вот сегодня пришел Плотников – это один из врачей реанимации, – раз-два на каталку и вниз в родную реанимацию, в ЦеКовку опять. Опять я важное лицо и как будто дома. А правда, такая маленькая зеленая комнатка, а уже ДОМ. И мне рады вроде!..[186]

По этой записи очевидно, что идея дома давно сделалась для Дворжецкого ключевой. Дом – это пара комнат в коммуналке на Литейном у Татьяны Ткач, где ему всегда были рады; дом – это