Владислав Дворжецкий. Чужой человек - Елена Алексеевна Погорелая

близким, а в «Чуде…» было много трюков, в частности, собственно вознесение Святого Антония, снимавшееся с помощью вертолета. Для 1970-х это ультраавангардная, эксклюзивная техника, еще не прошедшая испытаний. Естественно поэтому, что вертолет, поднимавший артиста, временами заносило в воздухе, съемки приходилось дублировать, повторять… Кулиш опробовал здесь новый метод: те же «фигуры воспарения» будут мелькать в его фильмах об уходящей советской эпохе (сошлемся на «Железный занавес» или на документальный цикл «Прощай, XX век! Прости…» из двенадцати фильмов), но Дворжецкого уже не устраивала роль «подопытного» артиста. Он раздражался – на многочисленность дублей, на необязательность подсобных рабочих, на театральный сумбур… Что же до самого спектакля, то, поскольку «Чудо Святого Антония» игралось скорее как эмблематическое, чем как психологическое действо, подлинно вовлечен в роль артист не был. Его задача, в сущности, состояла лишь в том, чтобы «светом своей звезды» максимально диссонировать с окружающей пошлостью и прагматизмом, и эту задачу Дворжецкий послушно и неукоснительно выполнял.

По сохранившимся кадрам «Чуда Святого Антония» видно, что именно такую небесную отстраненность – на контрасте с истовой, несколько суетливой, «Марфиной» верой партнерши – он и играет. Движется медленно, говорит ровно, смотрит как бы издалека. Его сдержанные, отстраненные реплики: «Я пришел воскресить Гортензию… Гортензия лежит там…» резко оттенены торопливой и акцентированной скороговоркой Майи Булгаковой в роли Виргинии.

Да, партнершей Дворжецкого чаще всего были двое – то озорная Булгакова, то утонченная Микаэла Дроздовская. С ней Дворжецкий дружил. Все в доме Дроздовской любили его. Муж Микаэлы, врач-кардиолог, давал Дворжецкому дельные советы насчет здоровья (которыми тот, увы, не воспользовался), дочери называли его «дядя Кот». Сама Микаэла, легкая и печальная, красивая и талантливая, давно знала Дворжецкого: они встречались на съемках фильма «Бег», где актриса играла модистку. Через полгода после смерти Дворжецкого она тоже погибнет трагически – задохнется от угарного газа на съемках в горной Осетии.

Мы в пух и прах наряжали тебя.

Мы тебе верно служили.

Громко в картонные трубы трубя,

словно на подвиг спешили.

Даже поверилось где-то на миг

(знать, в простодушье сердечном):

женщины той очарованный лик

слит с твоим празднеством вечным.

Кажется, что последние годы жизни Дворжецкого – с их телефильмами и спектаклями, встречами и знакомствами – как бы кольцуются с первыми, и его путь замыкается, обретая законченность.

Один из последних фильмов, в которых Дворжецкий снимается, – «Легенда о Тиле». Сам он говорил, что играет у своих «крестных» Алова и Наумова, работать с которыми – настоящая честь для него. Видимо, работа Дворжецкого в роли Филиппа II оказалась своеобразной данью уважения с обеих сторон: режиссеры не могли не пригласить хотя бы на небольшую роль своего «крестника», Дворжецкий – не согласится, хотя, строго говоря, образ короля Фландрии особенного интереса в картине не представлял. Да, бледный изувер, да, мертвенный и мертвящий вечный старик, полная противоположность витальному энергичному Уленшпигелю, «духу Фландрии»… Их роковое противостояние было ярко подчеркнуто в фильме: там, где Филипп заученно отвечает на упреки отца, короля Карла, «я буду плакать, батюшка», Уленшпигель с рыданиями рвется к обугленному телу отца; там, где престарелый монарх ковыляет по разбросанным лимонам, опираясь на плечо карлика, Уленшпигель резвится в песчаных дюнах, играя с Неле в чехарду. Однако на этот раз Алов и Наумов снимали не столько драму характеров, сколько драму эмблем. По замечанию критиков, от актеров им требовалось «лишь типажное сходство, все остальное делают они сами»[192].

Соответственно, сама игра Дворжецкого в этом случае сводилась к минимуму. Писавший о фильме М. Швыдкой с сожалением отметил, что режиссура фильма заковала Дворжецкого «в броню веласкесовских поз, лишив каких бы то ни было забот, кроме стилизаторских»[193]: в принципе, то же самое можно сказать (Швыдкой, кстати, и говорит) и о всегдашних любимцах Алова и Наумова – Е. Евстигнееве, М. Ульянове… Оживляя на экране брейгелевские полотна, режиссеры делали ставку не на актерскую игру, а на прозрачность вчитанных в полотно символов, и несмотря на то, что артисты в «Легенде…» снимались прекрасные – все та же когорта из «Бега»! – на этот раз им была уготована роль не визионеров, а визуализаторов вечных идей.

Впрочем, при всем том фильм получился.

Некоторые эпизоды в нем прямо перекликаются с «Бегом»: знаменитая цепочка слепых, сбившихся с дороги и опрокинувшихся прямиком в опустевший сон Хлудова, сомнамбулический взгляд Белохвостиковой – Неле, сталкивающийся сквозь пространство и время с подобным же взглядом Савельевой – Серафимы… Фирменный почерк Алова и Наумова безупречен, и зрители высоко оценили долгожданную («Легенда о Тиле» снималась около четырех лет) картину, однако если «Бег» был фильмом для каждого из актерской группы – считая модистку – Дроздовскую и маленького Петьку Щеглова, на роль которого Наумов взял собственного сына Алешу, – то «Легенда о Тиле» оказалась движущейся блистательной рамой для исполнителей трех главных ролей[194].

Уже после смерти Дворжецкого, сожалея о его несыгранных ролях, неиспользованных возможностях, Наумов писал: «Иногда я думаю: как жаль, что мы, режиссеры, зачастую просто не можем предложить никакой роли актеру, с которым прекрасно получилась та или иная работа»[195]. Говорил, что чувствует какую-то вину перед Дворжецким… В любом случае, однако, Дворжецкому было важно, что его «крестные» о нем вспомнили и нашли ему образ. Он сам придумал для своего Филиппа взгляд, походку; он сыграл постепенное и вместе с тем стремительное старение героя – на контрасте с вечной молодостью Уленшпигеля это превращение статного, холодно глядящего принца в шаркающего старика с безумными мутными глазами выглядело особенно впечатляющим. Он сыграл все, что от него требовалось, – в благодарность за филигранную режиссуру, за атмосферу фильма, своим масштабом вновь заставлявшего вспомнить о «Беге», за возможность поработать и пообщаться с прежними обожаемыми партнерами – М. Ульяновым, Е. Евстигнеевым… В «Беге» он, провинциальный юноша Владик, смотрел на них снизу вверх, восхищался и впитывал их мастерство. В «Легенде о Тиле» чувствовал, что теперь он уже с «дядей Мишей»[196] и другими – на равных.

Если король-палач Филипп II косвенно отсылает к образу генерала-палача Хлудова, то физик Николас Реннет – явный оммаж пилоту Бертону из «Соляриса». Обожженный космическим взрывом, разуверившийся в науке и человеке… Бертоновская гневная реплика: «Ну так не делайте науку безнравственной!» – кажется, могла бы легко прозвучать из уст Реннета, но если последний собственное космическое одиночество с помощью советских товарищей все же преодолел, то Бертон, один из любимых героев Дворжецкого, в нем навсегда и остался.

Потому что в мире