Угловы. Семья врачей. Век Добра и Любви - Эмилия Викторовна Углова

вам еще дам почитать одну особенную книгу, но только на день. Завтра вернете ее мне через Дроздова, – заговорщицки произнес Иван Михайлович, вынул из заднего ряда книг тоненькую, довольно потрепанную книжку и бережно протянул ее нам.

На заглавной мягкой обложке книги значилось: «А. И. Солженицын. Один день Ивана Денисовича».

– «Один день» на один день, – со значением повторил Шевцов и вкратце обрисовал неизвестного для нас писателя и его первую и единственную выпущенную книгу.

– Остальные ходят по рукам в самиздате, – пояснил он.

Возвращались мы в Москву одни. Иван Владимирович Дроздов еще задержался на даче, и мы договорились с ним встретиться в редакции на следующий день.

Вечерело. Загородный поезд шел без особой скорости, пассажиров было немного. В течение двух часов пути мы с мужем читали книгу и чувствовали, как она нас захватывала, как в нашу жизнь врывалось что-то новое, незнакомое, страшное, то, чего мы до сих пор не знали.

В книге описан лагерный режим. Читали в гостинице до полуночи. Я не помню, о чем мы тогда говорили, что обсуждали. Нас парализовала из этой книги открытая новизна ощущений. Это была книга, которая принесла с собой первую тяжелую информацию о другой, закрытой для нас жизни, и наш спокойный, счастливый мир впервые покачнулся…

* * *

В этот раз мы пробыли в Москве несколько дней. Иван Владимирович пригласил нас на заседание в Союзе писателей. Должна была обсуждаться его книга «Подземный меридиан». На двери перед входом в здание заседания был приклеен лист «Литературной газеты» и крупным шрифтом было написано: «Иван Дроздов – “Подземный меридиан, или Мещанский роман”».

Большой, просторный зал до отказа был набит людьми, стояли в дверях и у стен. В президиуме заседал Феликс Кузнецов – секретарь Союза писателей СССР. Были там писатели и поэты разного мировоззрения.

Обсуждение романа проходило бурно. Кузнецов, выступая, клеймил роман, называя его мещанским потому, что в нем были затронуты авангардные стороны в нашей жизни.

Странно, ведь Иван Владимирович не был тогда членом Союза писателей, почему же в него так вцепились? Возможно, боялись, что появившийся новый писатель станет членом писательской организации, этой для них «кормушки», и им придется делить с ним все блага, достающиеся от этой организации, делить с человеком, не разделяющим их мировоззрение и идеологию?

Билеты в Ленинград у нас еще не были взяты (мы их всегда брали накануне отъезда), и мы, как заядлые театралы, решили пойти в Большой театр. Как всегда, билеты в театр мы покупали с рук у спекулянтов с наценкой в 2–3 раза.

В этот день шла опера Пуччини «Чио-Чио-сан, или Мадам Баттерфляй». Партию главной героини пела Галина Павловна Вишневская. Я на всю жизнь запомнила ее чарующий голос и образ, который она создала. Она пела арию тоскующей любви в разлуке с любимым: стояла в глубине сцены, спиной к зрительному залу, лицом к декоративно изображенному океану, а голос ее лился в зрительный зал проникновенно, грустно и звучал так наполнено и ясно, как будто она пела в микрофон…

* * *

Перед отъездом в Ленинград муж снова позвонил Сергею Александровичу Борзенко и договорился о встрече с ним у него дома.

Сергей Александрович выглядел осунувшимся, похудевшим, сутулился, голова втянута в плечи, лицо бледное с сероватым оттенком. На вопрос, что его беспокоит, он ответил:

– Слабость, головокружение, нежелание работать. Все больше хочется спать.

– Сергей Александрович, а вы ездили в НИИ онкологии? – спросил Федор Григорьевич.

– Я хочу с вами посоветоваться, Федор Григорьевич, на счет госпитализации в НИИ онкологии. Ездил я туда, меня сопровождал мой лечащий врач. Когда я зашел в здание института и в вестибюле увидел снующих там медиков, мне они показались какими-то холодными и равнодушными. Лица у них ничего не выражали, ни озабоченности, ни беспокойства. Осматривал меня профессор, от которого тоже веяло каким-то холодом. Мне предложили лечь на обследование, а я сказал, что подумаю, и вот решил посоветоваться с вами.

Федор Григорьевич, недолго думая, предложил Сергею Александровичу приехать в Ленинград: «В нашем НИИ онкологии мне хоть директор знаком, да и консилиум можно собрать из опытных докторов. Я привык больше доверять ленинградским врачам, наверное, из-за того, что всю блокаду проработал с отзывчивыми на чужие страдания врачами. Да еще и потому, что, кроме моей клиники, все другие клиники Ленинграда мне роднее, чем московские».

Сергей Александрович согласился. Он уже за время пребывания в НИИ пульмонологии сдружился с врачами и без колебаний согласился приехать в Ленинград.

В Институт Сергея Александровича поручили вести и наблюдать доценту Фейрузе Александровне Мурсаловой, которая работала в клинике более тридцати лет. Она родилась в дагестанском ауле в семье старого большевика. Когда ей был всего один год, отец и мать трагически погибли: их, как коммунистов, убили местные бандиты. Она воспитывалась у дяди, тоже революционера, члена партии с 1918 года. Он был женат на русской, сам говорил на чистом русском языке, и Фейруза росла, не зная своего родного языка.

В войну добровольно попросилась, увеличив себе возраст, на фронт, была контужена. После демобилизации поступила в Дагестанский медицинский институт. Училась на отлично, была сталинским стипендиатом. После окончания вуза Фейрузу Александровну направили в Ленинградский институт усовершенствования врачей на кафедру Николая Николаевича Петрова. Заинтересовавшись темой пульманологии, она поступила в интернатуру (в то время трехгодовая стажировка) при кафедре госпитальной хирургии Первого медицинского института, где приобщилась к обследованию и лечению легочных больных и послеоперационному их выхаживанию.

Больные поступали со всех концов страны, отягощенные легочным страданием, истощенные, с длительной лихорадкой от нагноившегося очага в легких. Даже антибиотики, вводимые в больших дозах внутримышечно, не приносили облегчения. Требовался большой запас любви и терпения, чтобы не прийти в отчаяние, оставаться заботливым и ровным. И Фейруза Александровна обладала этим запасом терпения, мужественно выхаживала больных, иногда сутками не выходя из клиники.

Когда Федор Григорьевич разрабатывал методику введения антибиотиков непосредственно в область поражения легкого, то Мурсаловой было поручено следить за состоянием больных. При таком методе лечения могла быть угроза искусственного пневмоторакса, если воздух попадет в плевру, или может возникнуть воздушная эмболия, если воздух проникнет в кровеносный сосуд. Этот вопрос для всестороннего изучения был поручен Фейрузе Александровне. И она добросовестно, часто без сна и отдыха отдавалась наблюдению и выхаживанию таких тяжелых больных, которых нужно было выхаживать неделями, а иногда месяцами.

Она прекрасно справлялась с задачей. Появилась методика, которая при ее строгом наблюдении давала возможность быстро выводить больных из кризиса без осложнений и подготавливать их к радикальному хирургическому вмешательству. Метод был полностью апробирован