Петр Чайковский - Ада Айнбиндер

этого письма я узнал, что она давно уже удостоила меня своей любовью. Письмо было написано так искренно, так тепло, что я решился на него ответить, чего прежде тщательно в подобных случаях избегал. Хотя ответ мой не подавал моей корреспондентке никакой надежды на взаимность, но переписка завязалась. Не стану Вам рассказывать подробности этой переписки, но результат был тот, что я согласился на просьбу ее побывать у ней. Для чего я это сделал? Теперь мне кажется, как будто какая-то сила рока влекла меня к этой девушке. Я при свидании снова объяснил ей, что ничего, кроме симпатии и благодарности за ее любовь, к ней не питаю. Но, расставшись с ней, я стал обдумывать всю легкомысленность моего поступка. Если я ее не люблю, если я не хочу поощрить ее чувств, то почему я был у нее и чем это все кончится? Из следующего затем письма я пришел к заключению, что если, зайдя так далеко, я внезапно отвернусь от этой девушки, – то сделаю ее действительно несчастной, приведу ее к трагическому концу. Таким образом, мне представилась трудная альтернатива: или сохранить свою свободу ценою гибели этой девушки (гибель здесь не пустое слово, она в самом деле любит меня беспредельно) или жениться. Я не мог не избрать последнего. Меня поддержало в этом решении то, что мой старый… отец, все близкие мои только о том и мечтают, чтобы я женился. Итак, в один прекрасный вечер я отправился к моей будущей супруге, сказал ей откровенно, что не люблю ее, но буду ей, во всяком случае, преданным и благодарным другом, я подробно описал ей свой характер: свою раздражительность, неровность темперамента, свое нелюдимство, – наконец, свои обстоятельства. Засим я спросил ее, желает ли она быть моей женой. Ответ был, разумеется, утвердительный. Не могу передать Вам словами те ужасные чувства, через которые я прошел первые дни после этого вечера. Оно и понятно. Дожив до 37 лет с врожденною антипатиею к браку, быть вовлеченным силою обстоятельств в положение жениха, притом нимало не увлеченного своей невестой, очень тяжело. Нужно изменить весь строй жизни, нужно стараться о благополучии и спокойствии связанного с твоей судьбой другого человека, – все это для закаленного эгоизмом холостяка не очень-то легко. Чтоб одуматься, привыкнуть спокойно взирать на свое будущее, я решился не изменять своего первоначального плана и все-таки отправиться на месяц в деревню. Так я и сделал. Тихое деревенское житье в кругу очень милых людей и среди восхитительной природы подействовало на меня очень благотворно. Я решил, что судьбы своей не избежать и что в моем столкновении с этой девушкой есть что-то роковое. Притом же я по опыту знаю, что в жизни очень часто то, что страшит и ужасает, иногда оказывается благотворным, и, наоборот – приходится разочаровываться в том, к чему стремился с надеждой на блаженство и благополучие. Пусть будет, что будет. Теперь скажу Вам несколько слов о моей будущей супруге. Зовут ее Антонина Ивановна Милюкова. Ей 28 лет. Она довольно красива. Репутация ее безупречна. Жила она из любви к самостоятельности и независимости своим трудом, хотя имеет очень любящую мать. Она совершенно бедна, образованна не выше среднего уровня (она воспитывалась в Елизаветинском институте), по-видимому, очень добра и способна безвозвратно привязываться. На днях произойдет мое бракосочетание с ней. Что дальше будет, я не знаю»[443].

Модесту Ильичу и семье Давыдовых Чайковский рассказал о предстоящей женитьбе лишь за день до нее, а в день венчания написал письмо Владимиру Шиловскому, который сам незадолго до Петра Ильича женился и сумел создать благополучную семью – возможно, опыт близкого друга отчасти подтолкнул композитора к попытке резко изменить свою жизнь. Чайковский писал Шиловскому:

«Володя!

Твоего полку прибыло. Я сегодня женюсь. Про мою будущую супругу могу только сказать, что она девушка порядочная, очень меня любящая, совершенно бедная и довольно красивая. Что дальше будет, не знаю. Ты поймешь из этого письма, что, следовательно, тебе нельзя ожидать меня. Как я ни люблю Усово и как мне ни было бы приятно повидаться с тобой, но, женившись, мне необходимо будет пожить с женой, а в конце лета, если будет возможно, я съезжу полечиться куда-нибудь от своего катара.

Я приступаю к женитьбе не без волнения и тревоги, однако ж с полным убеждением, что это необходимо и что лучше сделать это теперь, когда еще есть кое-какие остатки молодости, чем позже.

Я провел весь июнь у Кости, где мне было очень приятно и где я написал целых два действия моей новой оперы, но, представь, не “Евфраима”, а “Евгения Онегина”! Довольно смелая мысль, но я писал с большим удовольствием и увлечением. Приехал я сюда 3 дни тому назад и успел устроить все так, что сегодня уж можно было сыграть свадьбу. Дело это было решено еще в конце мая, но до сих пор еще почти никто ничего не знает. На моей свадьбе будут только два свидетеля: брат Толя и Котек. Фамилия моей невесты – Милюкова. Мы сегодня вечером уезжаем в Петербург, где нужно будет познакомить жену с Папашей»[444].

Венчание Петра Ильича Чайковского и Антонины Ивановны Милюковой состоялось в храме Великомученика Георгия Победоносца на Малой Никитской улице 6 июля 1877 года. Свидетелями со стороны жениха были его брат Анатолий и скрипач Иосиф Котек. Венчал протоиерей Димитрий Разумовский, преподаватель Закона Божьего в Московской консерватории.

Вопреки всем надеждам, супружеская жизнь сразу не сложилась, ни физиологически, ни эмоционально. Через два дня после свадьбы брату Анатолию Чайковский подробно изложил все, что происходило:

«Толя!

Я бы жестоко солгал перед тобой, если б стал тебя уверять, что я уже вполне счастлив, вполне привык к новому моему положению и т. д. После такого ужасного дня, как день 6-го июля, после этой бесконечной нравственной пытки, – нельзя скоро оправиться. <…> Теперь расскажу тебе все по порядку. Когда вагон тронулся, я готов был закричать от душивших меня рыданий. Но нужно было еще занять разговором жену до Клина, чтобы заслужить право в темноте улечься на свое кресло и остаться одному с собой. На второй станции после Химок в вагон ворвался Мещерский[445]. Увидя его, я почувствовал необходимость, чтоб он меня куда-нибудь поскорее увел. Он так и сделал. Прежде чем начать какие бы то ни было разговоры с ним, я должен был дать волю наплыву слез. Мещерский выказал много нежного участия и очень поддержал мой падавший дух. Возвратившись после Клина к жене, я был гораздо покойнее. Мещерский устроил, что нас поместили в купе, и засим я заснул