Иван Тургенев. Жизнь и любовь - Полина Ребенина

театрам. Он возвращается с ненавистью к Европе, которую не видел нисколько и о которой, однако, будет судить резко и смело».

20. Душевный кризис

В конце октября 1856 года семья Виардо и Тургенев с дочерью переселяются из Куртавнеля в Париж. Вначале нанимает Тургенев одну квартиру, но она оказалась очень холодной, приходится сменить ее на другую… Но тут случилась другая, крупная неприятность, о чем он рассказывает в письме В.П. Боткину: «Кроме этой маленькой неприятности, со мной случилась другая, большая – вероятно, для того, чтобы доказать мне на деле, что полного счастья быть не может: вообрази, старая моя болезнь, невралгия в пузыре, после 6‐летнего молчанья, вернулась на 4‐й день моего переезда в Париж! Хотя она не очень сильна и хотя доктор уверяет меня, что это скоро пройдет – что эти невралгии имеют привычку просыпаться, когда человек попадает в тот воздух, где он их схватил – однако, признаюсь, это сильно меня сконфузило – воспоминания о том, как я мучился, мало представляют утешительного. Однако я все-таки останусь здесь – что бы ни случилось. Благодарю тебя за участие, которое ты принимаешь в моей жизни; действительно, я был очень счастлив все это время – может быть, потому, что «цветы последние милей роскошных первенцов полей».

Однако лучше ему не стало, странно, что эта так называемая «невралгия пузыря» возникала у Тургенева каждый раз в Париже после «близкого общения» с Полиной Виардо. Первый раз это случилось в 1849 году и повторилось через шесть лет, в том же Париже в 1856 году!

Полина Виардо его навещает и, конечно, сочувствует, но состояние Тургенева не дает возможности для продолжения тесного общения между ними. Однако Полина не сильно расстраивается, ведь рядом с ней находится известный французский художник Ари Шеффер. Как вспоминают современники, «об этой связи тогда судачил весь Париж». Однако один из биографов писателя Юрий Лебедев предполагает, что любовником певицы был дирижер и композитор Юлиус Риц. Известно, что Юлиус Риц тоже был в числе фаворитов Виардо, однако, скорее всего, занял он это место позже, уже после смерти Шеффера. Хотя не исключено, что они одновременно боролись за пальму первенства. Зато Тургенев в отчаянии, он терзается и сильно переживает, позднее он опишет свое состояние в «Дворянском гнезде», рассказывая о муках Лаврецкого, узнавшего об измене жены. Руки у него опускаются, он не может творить и чуть не каждый день посылает отчаянные письма друзьям в Россию. Так случилось, что эта тяжкая зима 1856–1857 годов нашла отражение не в его произведениях, а в частых и длинных посланиях друзьям.

В ноябре, всего через два месяца после приезда во Францию, он начинает безумно тосковать о России и всем своим корреспондентам сообщает, что в мае непременно вернется домой: «Что касается до меня, то пребывание во Франции произвело на меня обычное свое действие: всё, что я вижу и слышу, – как-то теснее и ближе прижимает меня к России, всё родное становится мне вдвойне дорого – и если б не особенные, от меня уж точно не зависящие обстоятельства – я бы теперь же вернулся домой» (С. Аксакову, 1 ноября 1856 года).

«Здесь, на чужой земле, мне всё Русское еще более близко стало и дорого. Что мне сказать Вам о себе? Я не более двух недель как поселился в Париже… Теперь я намерен приняться за работу; также хочется мне посмотреть поближе на здешнюю жизнь и на здешнюю литературу… Всё здесь измельчало и изломалось. Простоты и ясности и не ищи; всё здесь хитро и столь же бедно, нищенски бедно, сколь хитро… Я непременно в мае месяце вернусь в Россию» (А.Н. Островскому, 7 ноября 1856 года).

«Французская фраза мне так же противна, как Вам – и никогда Париж не казался мне столь прозаически-плоским. Я видел его в другие мгновенья – и он мне тогда больше нравился. Меня удерживает здесь старинная, неразрывная связь с одним семейством – и моя дочка, которая мне очень нравится: милая и умная девушка. Если б не это, я бы давно уехал в Рим, к Некрасову» (Л.Н. Толстому, 16 ноября 1856 года).

Он чувствует себя одиноким и никому здесь не нужным: «Часто думаю о всех вас и о наших сходках. Что ни говори, на чужбине точно вывихнутый. Никому не нужен и тебе никто не нужен. Надо приезжать сюда молодым, когда еще собираешься только жить – или уже старым – когда покончил жизнь» (А.В. Дружинину, 5 декабря 1856 года).

«Я в этом чужом воздухе – разлагаюсь, как мерзлая рыба при оттепели. Я уже слишком стар, чтобы не иметь гнезда, чтобы не сидеть дома. Весной я непременно вернусь в Россию, хотя вместе с отъездом отсюда – я должен буду проститься с последней мечтой о так называемом счастье – или, говоря яснее, – с мечтой о веселости, происходящей от чувства удовлетворения в жизненном устройстве. Это «яснее» вышло очень длинно и, может быть, не совсем ясно, – но оно так. Что ж тут прикажете делать!» (Л.Н. Толстому, 8 декабря 1856 года).

По-видимому, грустит он отчаянно о несбывшихся надеждах, которые он связывал с Полиной Виардо. Об этом он рассказывает в письме Марии Толстой: «То, что Вы говорите о двойном человеке во мне, – весьма справедливо, – только Вы, может быть, не знаете причины этой двойственности. Я буду с Вами тоже откровенен. Видите ли, мне было горько стареться, не изведав полного счастья – и не свив себе покойного гнезда. Когда Вы меня знали, я еще мечтал о счастье, не хотел расстаться с надеждой; теперь я окончательно махнул на всё это рукой. Всё затихло, неровности исчезли – внутренние упреки умолкли – к чему вздувать пепел? Огня все-таки не добудешь. Когда Вы меня увидите, Вы удивитесь моей galit d’humeur (уравновешенности (фр.). – П.Р.). Какая там под ней горечь застыла – к чему до этого докапываться – ни в одном человеке не нужно докапываться до дна…» (25 декабря 1856 года). Понятны упреки Марии Толстой в «двойственности», ведь в России встречался Тургенев ежедневно с ней, а в душе мечтал о счастье с Полиной Виардо, к которой он в конце концов уехал. Но хотя «счастье было так возможно, так близко», но оно не состоялось, и Тургенев, как Лаврецкий, смиряется и живет теперь на потухшем пепелище.

А 27 декабря 1856 года убежденный западник Тургенев пишет убежденному славянофилу Аксакову удивительное письмо, прямо-таки полное ненависти к Франции: «Общий уровень нравственности