Отцы. Письма на заметку - Шон Ашер

связанного с животной жизнью, есть только два пути: путь следования разуму, подчинения ему своей животной природы, путь радостный, дающий сознание жизни вечной и радости этой жизни, и путь подчинения разума животной природе, употребление его на достижение животных целей, путь гибельный, лишающий человека сознания вечной жизни и даже тех радостей, к[оторые] свойственны животному.

Всё это я написал тебе затем, чтобы ты остановился и подумал и перестал бы думать, что если ты не видишь никакого смысла в жизни, кроме удовлетвор[ения] похоти, то это не оттого, что это так, а оттого, что ты в заблуждении, и что подле тебя, рядом с тобой, есть указание на то заблуждение, в к[отором] ты живёшь и в к[оторое] уходишь, и что тебе стоит только опомниться, чтобы увидать это.

Писал пот[ому], главное, что мне ужасно, ужасно больно видеть, как ты и многие с тобой вместе гибнут, так страшно гибнут задаром, тогда как спасение так близко и так легко.

Л. Т.

Ясная Поляна.

08

Дорогой мой сын

Когда сын романиста и сценариста Джона Дьюэлла Суэйна поступил в Йельский университет в 1908 году и, переехав в Нью-Хейвен, штат Коннектикут, окунулся в студенческую жизнь, отец взялся за перо и дал сыну самые подробные напутствия о жизни в альма-матер; такая подробность неудивительна, ведь Джон Д. Суэйн сам был питомцем Йеля. Довольно скоро этот длинный свод отцовских наставлений получил известность в студенческой среде, а затем был напечатан в «Еженедельнике йельских питомцев» и снискал такую популярность у студентов и их родителей, что на него стали ссылаться при каждом удобном случае. К началу 1920-х копии письма Суэйна уже раздавались родителям первокурсников Йеля в виде брошюры.

Джон Д. Суэйн – сыну

1908 г.

Дорогой мой сын! Пишу тебе о некоторых вещах, сказать о которых хотел, когда мы последний раз гуляли вдвоем, накануне твоего отъезда в Йель. У меня было намерение высказать их тогда и, признаюсь даже, я беззастенчиво увлек тебя на тихую улицу, чтобы отрепетировать в уме свою версию наставлений лорда Честерфилда сыну; но почему-то никак не решался начать… Да и потом, я, пожалуй, смогу выразить эти мысли на письме яснее и свободнее, чем мог бы на словах.

Кажется, до тех пор я не сознавал, что старость моя не за горами.

Конечно, я понимал, что мои волосы доставляют твоей маме немало хлопот и что я безнадежно сроднился с пенсне за ежедневным чтением газеты и в опере; но я каким-то образом умудрялся не видеть связи между этими мелочами и бегом времени. Однако внезапное осознание того, что ты скоро станешь первокурсником в том самом колледже, который, как мне кажется, я закончил лишь вчера, «сковало благой порыв моей души»[8] и избавило тебя от моей родительской лекции.

Ведь стоит мне закрыть глаза, и я слышу гимн студенческого братства, как мы пели его в то прекрасное июньское утро; и вот же, не пройдет и недели, как ты сцепишься не на жизнь, а на смерть с противником на том же футбольном поле, на котором я с гордостью получил два фингала и, верю, засветил другим намного больше!

И еще кое-какая мелочь открыла мне глаза на правду о моих годах.

Сын мой, верный мой, добрый мальчик, настанет, возможно, когда-нибудь день, когда ты познаешь боль, необъяснимую боль, настигающую человека от осознания, что между ним и его сыном, и друзьями сына, возник невидимый, но непреодолимый барьер, воздвигнутый нечеловечьей силой; от ощущения, что, несмотря на возможность смутного уважения и даже любопытства с их стороны, ты на своей стороне отдал бы все – состояние, положение, влияние, честь – лишь бы оказаться с ними! И целый мир, неуклюже или изящно, преодолевает этот барьер; однако же обратно ходу нет!

Ты как будто был счастлив со мной: ты работал со мной, читал и курил со мной, даже играл в гольф; но легчайшая перемена в твоем отношении, азарт в твоих глазах при встрече со сверстниками причиняли мне острейшую боль; но, Бог свидетель, я говорю это без всякого упрека.

Я вспоминаю, что и сам когда-то видел такое выражение на лице отца и не понимал его.

Ибо тирания юности, сын мой, это такая тирания, какую еще никогда не удавалось и не удастся свергнуть. Ничто ее не одолеет, не пошатнет ее могущества.

Обычно я обыгрываю тебя в гольф, а случается, и в теннис; полагаю, вздумай мы бороться, я бы еще держался молодцом, по крайней мере сумел бы «сохранить лицо». Но это ничего не значит. Я – на своей стороне барьера, ты – на своей.

Кажется, и года не прошло с тех пор, как я, зажимая под мышкой продолговатый мяч, мчался через поле под дружеские вопли боевых товарищей; и пусть нашей игре недоставало механической слаженности армейского строя, с которым ты уже успел познакомиться, это все равно была хорошая игра, и мы были хорошие ребята – все по правильную сторону барьера!

Но наберись терпения, если я иногда отвлекаюсь, оглядываясь через этот неминуемый залив на прекрасный край, раскинувшийся по ту сторону, – на картину, озаренную твоим студенчеством.

Мне бы не хотелось, чтобы ты считал, будто я предаюсь унынию или меланхолии. Жизнь была добра ко мне – всякий возраст имеет свои преимущества для того, кто готов искать их и использовать с умом. И нет ничего более нелепого и несуразного, нежели человек, хватающийся за удовольствия возраста, к которому более не принадлежит, не замечая преимуществ, предлагаемых жизнью.

И все же организм слабеет с годами, и разум неизбежно обращается к минувшим временам, пока человек фактически не достигает той фазы, что мы неспроста называем «вторым детством», да избавят меня Небеса от нее!

Я все еще могу оценить блеск голубых глаз и не останусь равнодушен к хорошенькому плечику; однако я искренне убеждаю себя, что мой интерес носит безличный, чисто эстетический характер…

Есть отцы, говорящие сыновьям, когда те впервые покидают отчий дом: «Сторонись вина и женщин!» Я не из их числа.

Если, живя дома, ты не усвоил, как я надеюсь, добродетелей скромной, чистой жизни, тогда любые мои слова будут тщетны, и тебе придется учиться, как многим другим, на горьком личном опыте.

Что касается женщин, я их никогда не избегал; я их искал, начиная с той поры, когда краснощеким школьником ходил хвостом