Из киевских воспоминаний (1917-1921 гг.) - Алексей Александрович Гольденвейзер

Таким dеus еx machina многим долгое время (примерно: 1918, 1919 и 1920 гг.) казалось вмешательство иностранной вооруженной силы, так называемая интервенция. У нас на Украине интервенционные настроения питались еще и тем, что мы фактически три раза были освобождены от советской власти при помощи военной интервенции: в первый раз при немцах, во второй — при Деникине и в третий — при поляках. Все три попытки, в конце концов, потерпели крушение. Но эти неудачи не могли нарушить веру в спасительность интервенции, так как причины их, во всех трех случаях, не были, так сказать, имманентны самой идее интервенции: немцев одолел Версальский мир и германская революция, добровольцев — внутреннее разложение, поляков — стратегические ошибки. О национальном подъёме, побеждающем вторжение иностранцев, мы читали в истории французской революции; но ничего подобного мы не видели в России ни при немцах, ни при поляках. И многим казалось, что после трех неудачных будет четвертая удачная интервенция, и что для этого требуется только, чтобы иностранная армия была достаточно сильна…

О том, существует ли в данный момент на Западе такая сильная армия, готовая на военную экспедицию в Россию, наши интервенционисты не задумывались. Их пылкое воображение создавало и армии, и военачальников, и коалиции. И общественное мнение г.Киева целые годы жило химерой интервенций.

Оно жило химерой, и самая возможность столь длительной психической аберрации служит лучшим признаком той упадочности, которой было отмечено все наше существование.

К сожалению, приходится констатировать одно прискорбное явление. Переживаемая трагедия отразилась не только на жизни и телесном здоровье людей; она наложила свой отпечаток и на их психику. Не только в материальном, но и в духовном смысле мы стали жить упадочно и убого.

Мыслительная реакция на все происходящее вокруг стала у большинства элементарнее и примитивнее. Люди спустились на несколько ступеней вниз по лестнице духовной культуры. Город стал жить в духовном смысле так, как прежде жила деревня; люди ХХ-го века стали мыслить и умозаключать, как это делали их предки; интеллигенты в некоторых отношениях опустились до уровня захолустного мещанства.

Характерными чертами примитивного мышления являются подозрительность и легковерность. Мужику всегда кажется, что собеседник его обманывает; а в то же время он слепо верит знахарю, верит самому вздорному слуху или басне. Этот — на первый взгляд парадоксальный — симбиоз подозрительности и легковерия стал теперь в значительной мере определять собой политическое мышление даже наиболее культурных слоев.

Настоящей информации о том, что делается на свете, у нас не было. Были только казённые газеты, открыто преследовавшие свои агитационные цели. И в результате наши политические суждения и оценки стали пробавляться, с одной стороны — слухами, а с другой — перетолковыванием тех известий, которые сообщались в газетах.

Особенно широкое поприще для упражнения своей подозрительности находили в — предполагаемых и действительных — умолчаниях советских газет. Все миросозерцание большинства было построено на презумпции, что есть какой-то спасительный для всех нас секрет, который большевики тщательно скрывают. Во время Кронштадтского восстания в Киев по какому-то случаю не дошел один номер московских «Известий» — кажется, номер от 5 марта 1921 года. И вот, когда номер от 6-го марта был уже расклеен, один профессор Киевского университета говорил мне с совершенно уверенным видом, что номер от 5-го в Киеве получился, но скрыт, так как в нем есть известие о занятии восставшими матросами Петрограда. Почтенного профессора совершенно не смущало, что имевшийся налицо следующий номер газеты не содержал в себе ничего, что бы было хоть сколько-нибудь совместимо с таким известием в предыдущем…

Мнимые и действительные пробелы советской информации восполнялись слухами. И тут уже находила применение вторая черта нашей вульгаризированной психики — легковерность.

Слухи — это целая эпопея. Никогда не было сочиняемо столько слухов, сколько в эти годы, никогда они не находили столь восприимчивой почвы, никогда они не играли столь значительной роли в политическом обиходе широких кругов. Отсекая время начатков и время отмирания этого царства слухов, можно смело сказать, что весь 1920 год Киев жил слухами.

Было тяжело видеть, как некритически и наивно эти слухи воспринимались, — видеть, кто в них верил, и кто их распространял. В легковерном ослеплении не замечали самых явных несообразностей, не замечали очевидных признаков выдуманности. Не замечали того, что одни и те же слухи периодически повторяются с незначительными вариантами. Не замечали того, как постепенно многие из этих слухов превратились в нечто вроде так называемых «бродячих сюжетов» фольклора, повторяющихся в народных сказаниях различных стран и эпох.

Было несколько таких «бродячих сюжетов», которые всплывали вновь каждые пару месяцев и каждый раз встречали отклик. По своему содержанию — незамысловатому, сшитому белыми нитками — они также напоминали народные легенды и сказки. Тем не менее, их принимали за чистую монету и многие буквально жили и дышали этими легендами. Припоминаю отдельные образцы.

Говорили, например, о том, что из Одессы получено письмо на еврейском языке, в котором сказано, чтобы к такому-то празднику мы ждали «гостей». Гости — это означало иностранные войска, которые идут оккупировать Украину. О таком письме говорили и в 1919-м, и в 1920-м, и в 1921-м году. Местом отправки письма называли сначала Одессу, затем Варшаву.

Говорили много раз о том, что в таком-то доме, населенном коммунистами, прачке дан приказ: экстренно закончить стирку к такому-то (близкому) сроку. Отсюда делалось заключение о предстоящей на днях эвакуации большевиков.

Говорили несколько раз о полученном в Киеве номере румынской (затем — польской) газеты. Этот номер всегда был перепродан кому-нибудь за большую сумму (смотря по состоянию валюты — сначала за 1000 рублей, затем за 10.000 рублей). В газете имелось сообщение о речи румынского короля (затем ее заменил Манифест Пилсудского), в которой румынский (затем — польский) народ предупреждался, что через страну пройдут немецкие войска; король (или Пилсудский) просил своих подданных отнестись к этим войскам благожелательно, так как они приходят не как враги, а с единственной целью освободить Украину (или Россию) от власти большевиков.

Говорили десятки раз о том, что большевикам поставлен немцами (или Антантой, или Лигой Наций) ультиматум: в такой-то срок (обыкновенно двухнедельный) эвакуировать Украину.

Были и другие слухи с повторяющимися сюжетами, которые я теперь уже не могу припомнить в точности. Про указанные четыре сюжета могу сказать с уверенностью, что слышал их по несколько раз, в разные эпохи, иногда от тех же самых людей, и что их передавали с верой и надеждой.

Всякий обрывок сообщения, приходивший с Запада, разукрашивался и