Из киевских воспоминаний (1917-1921 гг.) - Алексей Александрович Гольденвейзер
Из киевских воспоминаний (1917-1921 гг.) читать книгу онлайн
Воспоминания видного киевского юриста А.А.Гольденвейзера о жизни в Киеве в 1917—1920 годах являются одним из важнейших источников по истории Украинской революции на Украине. Частично они были опубликованы в сборнике "Революция на Украине по мемуарам белых" (С.А.Алексеев, сост., Госиздат, Москва — Ленинград, 1930, репринтное воспроизведение: Изд-во полит.лит. Украины, Киев, 1990). На этот раз вниманию читателя предлагается полный текст воспоминаний, опубликованных в издававшемся И.В.Гессеном «Архиве русской революции» (текст датирован апрелем 1922 года), в том числе, главы, не включенные в советский сборник 1930 года: Глава IV "Большевики (февраль—август 1919 года), Глава V "Добровольцы (сентябрь—ноябрь 1919 года)", Глава VI "Большевики и поляки (декабрь 1919—июнь 1920)", Глава VII "Снова большевики (июль 1920—июль 1921)".
В качестве приложения в издание также включена не издававшаяся в СССР заключительная часть воспоминаний "Бегство" ("Архив русской революции", изд. И.В.Гессен, том XII, Берлин, 1923), описывающая побег автора и его жены из Киева в Германию в 1921 году.
Об авторе:
Алексей Александрович Гольденвейзер (1890—1979) — российский юрист, писатель и издатель, деятель русской эмиграции. Родился в семье известного киевского адвоката Александра Соломоновича Гольденвейзера (1855—1915). Его старшие братья, — Александр Александрович (1880—1940) и Эммануил Александрович (1883—1953), — совсем молодыми, в 1900 и 1902 году соответственно, эмигрировали в США и оба сделали там блестящую карьеру: первый стал видным антропологом, одним из крупнейших специалистов по истории древних культур Америки, второй возглавлял исследовательский отдел Федеральной резервной системы, был одним из разработчиков положений о Международном валютном фонде и Всемирном банке.
Алексей был единственным из сыновей А.С.Гольденвейзера, кто пошел по стопам отца. Юриспруденцию он изучал в Киевском, Гейдельбергском и Берлинском университетах. Будучи студентом, дважды арестовывался, по данным Охранного отделения, принадлежал к студенческой фракции партии-социалистов-революционеров.
Уже работая адвокатом, Гольденвейзер-младший принимал деятельное участие в еврейской общественной жизни в Киеве: в 1917 был секретарем Совета объединенных еврейских организаций города Киева, одним из организаторов в Киеве еврейского демократического союза «Единение», делегатом Всероссийской еврейской конференции в Петрограде в июле 1917. В апреле 1918 недолгое время был членом украинской Центральной Рады (Малая рада, апрель 1918).
После прихода в Киев большевиков, упразднивших адвокатуру, не имея возможности заниматься адвокатской деятельностью, читал лекции в Институте народного хозяйства и Академии нравственных наук. 28.07.1921 вместе с женой, Е.Л.Гинзбург, тайно бежал из Киева и через Польшу уехал в Германию.
Прожил в Берлине около шестнадцати лет. Получить в Германии работу по специальности было нелегко, особенно учитывая переизбыток среди эмигрантов людей «интеллигентных профессий», в том числе юристов. Однако несомненные преимущества молодого адвоката перед многими коллегами, — знание немецкого языка и образование, частично полученное в германских университетах, — помогли ему обзавестись достаточно широкой практикой. Принимая активное участие в деятельности различных общественных организаций, А.А.Гольденвейзер со временем стал одной из ключевых фигур русско-еврейской эмиграции в Берлине.
В декабре 1937 семья Гольденвейзеров была вынуждена уехать из нацистской Германии в Америку. По прибытии в США они обосновались в Вашингтоне, а с 1938 жили в Нью-Йорке. Несмотря на трудности в процессе адаптации к американским условиям, А.А.Гольденвейзер смог интегрироваться и в эту, новую для него, жизнь.
В годы Второй мировой войны помогал евреям из оккупированной Европы эмигрировать в США, тем не менее, не смог спасти двух своих родных сестер, которые в 1943 были арестованы нацистами в Ницце и депортированы в Польшу. В 1950-е годы защищал в юридических инстанциях интересы граждан, предъявлявших претензии к немецкому правительству. Публиковался в американском ежеквартальнике «The Russian Review». Соавтор двухтомной «Книги о русском еврействе» (1960, 1968).
Скончался 4 сентября 1979 года в Нью-Йорке в возрасте 89 лет.
(При подготовке данной аннотации использованы материалы книги О.В.Будницкого «Русско-еврейский Берлин (1920—1941)»).
Могу сказать — не для оправдания какого-либо политического тезиса, а по опыту и личным наблюдениям, — что из всех слоев населения России от большевистского режима сильнее всего пострадала интеллигенция. Режим был направлен против так называемой буржуазии, то есть против представителей финансового и торгово-промышленного капитала. Но у этих последних было сравнительно много средств сопротивления: они имели запасы, на которые могли жить, они имели кредит, они в значительном количестве могли выехать за границу.
Интеллигенция и, в особенности, деятели высшей школы были, напротив, совершенно безоружны в борьбе с ограблением и обнищанием. Ни запасов, ни кредита у них не было. Выехать очень многие из них не могли или не решались. И они остались и страдали больше и глубже других. Для человека духовного труда выселение, мобилизация, лишение привычной работы — все это чувствуется острее и болезненнее, чем для всякого иного. А этому подвергались все — интеллигенты не меньше других.
Помню, как в одну из эпидемий выселения целых домов, которые мы иногда переживали в Киеве, талантливый и заслуженный зоолог, профессор Киевского университета, тщетно искал заступничества пред всеми властями. В конце концов, он должен был выехать из своей трехкомнатной квартиры, так как весь дом предназначался для каких-то железнодорожных мастеровых.
Материальные условия жизни людей науки были ужасны. Педагогическая работа, по всемирной и вековой традиции, оплачивается хуже всякого иного труда. В этом — и в этом одном — советская власть не отступила от традиций. Нам платили гроши, платили с запозданием в 2-3 месяца… Перед отъездом из Киева я зарабатывал около 20.000 рублей в месяц, в то время как на прокормление небольшой семьи нужна была такая же сумма в день. Другие, читавшие больше лекций и занимавшие должности по администрации учебных заведений, зарабатывали больше — в пять, в десять, но не в тридцать раз больше. И все недоедали, все тащили тяжести и рубили дрова, все жили без книг, без света, без бумаги, без рабочей комнаты…
«Академический паек» вне Петрограда и Москвы существовал почти только на бумаге. В Москве же он был таков, что популярный литературный критик, имя которого известно всей России, еле прокармливался вдвоём с женой, а детей должен был отослать в колонию Собеса. Пользовавшийся академическим пайком Иосиф Алексеевич Покровский — самый крупный цивилист в России — умер от болезни сердца, нажитой при колке дров. А его коллега по московскому университету, профессор-романист В.М.Хвостов, покончил с собой, оставив записку: «Вот единственный способ избавиться от советской власти…» То же сделал годом ранее сенатор бар. Нолькен — неутомимый комментатор нашего торгового законодательства. Не проходило месяца без вести о новой смерти: умер Е.Н.Трубецкой, умер Л.М.Лопатин, умер М.Я.Капустин, умер С.А.Венгеров — не перечислить всех…
В Киеве академический паек стали выдавать в декабре 1920 года и выдавали, помнится, всего месяца три. По нашим карточкам мы получали какую-то ячную муку, получали иногда пшено и умеренные количества сахара, и соли. С какой тревогой все эти дары судьбы ожидались, с каким трудом доставались и разносились по домам…
Если большевики вздумают построить памятник или триумфальную арку в честь советской власти, то я представляю себе следующий сюжет для фронтового барельефа:
Раннее зимнее утро. Холод, снег и вьюга. Еще полутемно. На Николаевской улице, у входа в кооператив, где выдается академический паек, задолго до его открытия, стоит профессорская очередь. Тут и математики, и биологи, и языковеды, и знатоки античной древности. Почтенные, седые лица. Попадаются среди них и жены, и ребята — эти дежурят у привезенных с собой санок. У каждого профессора в руках несколько мешков или корзина. Он ждет несколько часов того счастливого момента, когда откроется дверь кооператива, ему насыпят в мешки муку и крупу, он взвалит их на плечи и поплетется домой.
Под барельефом можно сделать надпись словами Ремизова:
«Нищенский хвост на паперти коммуны».
* * *
Каковы были общественные настроения в Киеве этой эпохи? Что думало, что чувствовало, на что надеялось население?
Мне рассказывали, что один крестьянин, вспоминая о прежних временах, приговаривал со вздохом:
— Колысь була свобода…
Для этого крестьянина прошлое отождествлялось с представлением о том, как он мог невозбранно запрячь свой возок и съездить, без риска реквизиции, с хлебом или картофелем в соседний уездный город, где в лавках продавалось все, что было нужно для его хозяйства. И это прежнее, невозвратное приволье жизни в самодержавной России он, нарушая политическую терминологию, выражал словом «свобода».
О такой «свободе» мечтает последние годы едва ли не все население России. Каждый мыслит ее себе по-иному. Но для всех эта «свобода» состоит в возможности нестесненной и лучшей жизни — для начала, хотя бы в такой степени правового порядка и материального довольства, какая имелась при старом режиме.
Было бы несправедливо заклеймить эти настроения как реставрационные. В них вообще нет никакой сознательной политической идеи. Конечно, многие не умеют выделять предметов своих нынешних воздыханий из общей обстановки, в которой они были действительностью. Позади «французской булки за пятак» и «извозчика за пятиалтынный» представляют себе и Императора Николая II, при котором этот сон был явью. Но если теперь сплошь и рядом в России говорят, что «при царе было лучше», то это отнюдь не значит, что у нас особенно сильны монархические настроения. Массы мечтают о «свободе», которая когда-то была, и рады приветствовать всякий строй, который ее даст.
Но каким путем осуществить эту мечту? Этот вопрос бесконечно мучителен и труден для всякого, кто хочет над ним серьезно задуматься…
В странах с налаженной политической жизнью имеются трафареты в виде программ отдельных партий, между которыми нужно только сделать выбор, и имеются лидеры, среди которых нужно остановиться на том или другом. В России последние годы ничего этого нет, гражданин предоставлен самому себе и своим слабым силам. Естественно, что у нас политические ориентации больше, чем где-либо, подсказываются не идеями, а желаниями. И понятно, что широкая публика, лишенная руководителей, не умеет и не хочет задумываться над сложнейшими проблемами, которые ставит дело возрождения России.
Цель — воскресить былую «свободу» — налицо. Ее сознают и чувствуют отчётливо и ясно. Но когда ставится вопрос о средствах, ведущих к этой цели, то общественное мнение оказывается совершенно беспомощным. И ища выхода, оно, естественно, прежде всего останавливается на средствах, представляющихся ему наиболее простыми и быстрыми.
Как античные трагики прибегали для драматической развязки к непосредственному вмешательству божества в человеческие дела, так и у нас долгое время тешили себя проектами того «dеus еx machina»
