Из киевских воспоминаний (1917-1921 гг.) - Алексей Александрович Гольденвейзер
Из киевских воспоминаний (1917-1921 гг.) читать книгу онлайн
Воспоминания видного киевского юриста А.А.Гольденвейзера о жизни в Киеве в 1917—1920 годах являются одним из важнейших источников по истории Украинской революции на Украине. Частично они были опубликованы в сборнике "Революция на Украине по мемуарам белых" (С.А.Алексеев, сост., Госиздат, Москва — Ленинград, 1930, репринтное воспроизведение: Изд-во полит.лит. Украины, Киев, 1990). На этот раз вниманию читателя предлагается полный текст воспоминаний, опубликованных в издававшемся И.В.Гессеном «Архиве русской революции» (текст датирован апрелем 1922 года), в том числе, главы, не включенные в советский сборник 1930 года: Глава IV "Большевики (февраль—август 1919 года), Глава V "Добровольцы (сентябрь—ноябрь 1919 года)", Глава VI "Большевики и поляки (декабрь 1919—июнь 1920)", Глава VII "Снова большевики (июль 1920—июль 1921)".
В качестве приложения в издание также включена не издававшаяся в СССР заключительная часть воспоминаний "Бегство" ("Архив русской революции", изд. И.В.Гессен, том XII, Берлин, 1923), описывающая побег автора и его жены из Киева в Германию в 1921 году.
Об авторе:
Алексей Александрович Гольденвейзер (1890—1979) — российский юрист, писатель и издатель, деятель русской эмиграции. Родился в семье известного киевского адвоката Александра Соломоновича Гольденвейзера (1855—1915). Его старшие братья, — Александр Александрович (1880—1940) и Эммануил Александрович (1883—1953), — совсем молодыми, в 1900 и 1902 году соответственно, эмигрировали в США и оба сделали там блестящую карьеру: первый стал видным антропологом, одним из крупнейших специалистов по истории древних культур Америки, второй возглавлял исследовательский отдел Федеральной резервной системы, был одним из разработчиков положений о Международном валютном фонде и Всемирном банке.
Алексей был единственным из сыновей А.С.Гольденвейзера, кто пошел по стопам отца. Юриспруденцию он изучал в Киевском, Гейдельбергском и Берлинском университетах. Будучи студентом, дважды арестовывался, по данным Охранного отделения, принадлежал к студенческой фракции партии-социалистов-революционеров.
Уже работая адвокатом, Гольденвейзер-младший принимал деятельное участие в еврейской общественной жизни в Киеве: в 1917 был секретарем Совета объединенных еврейских организаций города Киева, одним из организаторов в Киеве еврейского демократического союза «Единение», делегатом Всероссийской еврейской конференции в Петрограде в июле 1917. В апреле 1918 недолгое время был членом украинской Центральной Рады (Малая рада, апрель 1918).
После прихода в Киев большевиков, упразднивших адвокатуру, не имея возможности заниматься адвокатской деятельностью, читал лекции в Институте народного хозяйства и Академии нравственных наук. 28.07.1921 вместе с женой, Е.Л.Гинзбург, тайно бежал из Киева и через Польшу уехал в Германию.
Прожил в Берлине около шестнадцати лет. Получить в Германии работу по специальности было нелегко, особенно учитывая переизбыток среди эмигрантов людей «интеллигентных профессий», в том числе юристов. Однако несомненные преимущества молодого адвоката перед многими коллегами, — знание немецкого языка и образование, частично полученное в германских университетах, — помогли ему обзавестись достаточно широкой практикой. Принимая активное участие в деятельности различных общественных организаций, А.А.Гольденвейзер со временем стал одной из ключевых фигур русско-еврейской эмиграции в Берлине.
В декабре 1937 семья Гольденвейзеров была вынуждена уехать из нацистской Германии в Америку. По прибытии в США они обосновались в Вашингтоне, а с 1938 жили в Нью-Йорке. Несмотря на трудности в процессе адаптации к американским условиям, А.А.Гольденвейзер смог интегрироваться и в эту, новую для него, жизнь.
В годы Второй мировой войны помогал евреям из оккупированной Европы эмигрировать в США, тем не менее, не смог спасти двух своих родных сестер, которые в 1943 были арестованы нацистами в Ницце и депортированы в Польшу. В 1950-е годы защищал в юридических инстанциях интересы граждан, предъявлявших претензии к немецкому правительству. Публиковался в американском ежеквартальнике «The Russian Review». Соавтор двухтомной «Книги о русском еврействе» (1960, 1968).
Скончался 4 сентября 1979 года в Нью-Йорке в возрасте 89 лет.
(При подготовке данной аннотации использованы материалы книги О.В.Будницкого «Русско-еврейский Берлин (1920—1941)»).
Кроме смертной казни, действительно приводились в исполнение только всякие административные меры наказания — заключение в концентрационном лагере, аресты, высылки и т.д. Арестованные меньшевики и эсеры по полгода и больше валялись по тюрьмам и им, разумеется, никаких поблажек не делалось…
Каким недостойным фарсом были при таких реальных условиях все разговоры большевиков о пенитенциарной реформе, все их комитеты по делам о малолетних преступниках и т.д.!
* * *
Что сказать о жизни высшей школы при советской власти?
Хотя я последние полтора года жизни в России имел непосредственное касательство к академической жизни, я все же не чувствую себя призванным рассказать всю ее печальную повесть. В этой области как нигде обнаруживался провинциализм нашей киевской администрации. Мы жили отголосками Москвы и Харькова, верховоды наших «Увузов»[144] и «Главпрофобров»[145] постоянно менялись и дурили каждый по-своему. Кроме того, я намеренно держался в стороне от всей административной части учебного дела, не вступал ни в какие комитеты и комиссии и не участвовал в тяжелой борьбе за сохранение высшей школы, которую вели в них другие. Я читал лекции и был рад, что мне дают их читать, не навязывая мне никаких программ.
Поэтому я и не могу дать достаточно полной картины школьной политики советской власти. Ограничусь отдельными штрихами, по необходимости отрывочными и беглыми.
Из всех институтов нашей жизни, вероятно, именно школа больше всего пострадала от того неудержимого реформаторского психоза, которым вообще отличаются большевики. История высшей школы за последние годы есть история непрерывных реформ, реорганизаций, переименований. При этом, со свойственным им максимализмом, наши реформаторы обязательно бросались из одной крайности в другую. Например, сначала было объявлено об отмене всяких экзаменов, баллов и т.д. Доступ в высшие учебные заведения был открыт для всех; обучение было, разумеется, бесплатным. А затем, через некоторое время, не только были восстановлены все виды экзаменов, но еще были выдуманы истинно-драконовские меры надзора и контроля за занятиями студентов. Все студенты стали считаться мобилизованными, а некоторые категории — «ударными». Каждый студент был обязан ежемесячно сдавать не менее определенного числа экзаменов; в случае невыполнения этого, он подлежал немедленному исключению, и имя его сообщалось в «Губкомдезертир» для привлечения на принудительные работы.
Учебные планы и программы подвергались переработке едва ли не ежемесячно. При этом, если нечего было реформировать по существу, то хоть переносили старое с одного места на другое или меняли его название. Юридический факультет университета был закрыт. Но через некоторое время он воскрес под видом «правового факультета» Института народного хозяйства (то есть бывшего Коммерческого института). В программе новоиспечённого правового факультета было вычеркнуто уголовное право, но зато введены два новых предмета: криминальная социология и криминальная политика. В названии факультета иностранное слово было заменено русским; в названии учебного предмета русское — двумя иностранными. Дух реформаторства был удовлетворен.
Студенчество представляло собой массу весьма пёстрого характера и состава. Большую его часть составляли прежние студенты и студентки, прервавшие свои занятия во время войны и стремившиеся теперь наверстать пропущенное. Хотя по новым правилам диплом не давал никаких прав и преимуществ, все же студенты весьма ревностно стремились сдать побольше зачётов, набрать в свои матрикулы побольше подписей. Здесь, как и во всем, отражался дух времени — все чувствовали себя «sur lа branche[146]», никто не верил в прочность режима и все «ориентировались» на предстоящее восстановление прежнего.
Если профессоров дергали постоянными реформами и изменениями учебных планов, то студентам не давали покоя бесконечные регистрации и перерегистрации. Большевики хотели добиться того, чтобы в высшей школе обучались только дети пролетариев и коммунисты. Достигнуть этого было невозможно; но тем не менее, начальство с большим упорством занималось отсеиванием наличного состава учащихся. Для этой цели и выдумывали все новые и новым регистрации, заставляли студентов заполнять бесконечное количество анкет и отвечать на всякие изустные вопросы. В анкетах спрашивалось о занятиях самого учащегося во все периоды революции, о профессии его родителей, об его политических симпатиях и т.д. На последние вопросы, естественно, стремились отвечать по возможности уклончиво (например, на вопрос об отношении к советской власти отвечали «лояльное», на вопрос о сочувствии той или иной партии отвечали «политикой не занимаюсь» и т.д.).
Разочаровавшись в анкетах, большевики принялись за допросы. Были образованы какие-то «тройки» из представителей начальства и «надежных» студентов; каждый студент должен был предстать пред ясные очи подлежащей тройки и подвергался инквизиторскому допросу. По существу, однако, и из этого варварского приема ничего не вышло. Студенты изворачивались, тройка записывала ответы, а затем весь собранный материал клался куда-нибудь под сукно и вскоре предавался забвению.
В Институте народн. хозяйства, где я лекций не читал и встречался со студентами исключительно на экзаменах, я имел дело почти только со студентами прежних времен, — постаревшими, обветренными в окопах и потрепанными жизнью, но все же студентами прежнего типа. Только на лекциях в Народном университете и в «Академии нравственных наук имени Л.Н.Толстого» я приходил в соприкосновение с новым типом студента, — студента, не получившего гимназического образования, занятого тяжелым трудом и урывающего у вечернего досуга два-три часа для пополнения пробелов своего развития. Впечатление, оставшееся у меня от общения с моими слушателями, было самое отрадное. Я видел пред собой людей, действительно стремившихся к знанию: внимательно слушавших и задававших вопросы, свидетельствовавшие о подлинном, глубоком интересе к предмету. Для всей этой молодёжи книга была абсолютно недоступна, журналов не было вовсе, газеты были полны надоевшими агитационными фразами. Только на лекциях ей приходилось иногда слышать слова, отрывавшие ее от печальной и тоскливой действительности.
Только этим можно объяснить, что, несмотря на неблагоприятнейшие внешние условия, лекции посещались довольно исправно, а устраиваемые Народным Университетом от времени до времени краткосрочные курсы[147] имели большой успех. И это несмотря на то, что занятия зимой происходили в нетопленых помещениях, часто при жалком мерцании керосиновой коптилки.
Если мне было с чем-либо жаль расставаться, уезжая из Киева, то только с этой аудиторией в Народном университете и в Академии …
Впрочем, оба учреждения задыхались от различных житейских невзгод и, насколько мне известно, в следующем учебном году занятия ни здесь, ни там не возобновились.
От учащихся следует перейти к учащим. О них страшно и больно
