Мемуары - Станислав Понятовский

дорогой мой граф, и немедля передал, согласно ваших пожеланий, заключавшееся в нём послание. Здесь вы найдёте ответ на него, он был передан мне два дня спустя после получения вашего письма, но, не имея прямой и надёжной оказии, я не мог переслать вам его раньше.

Многие дни мы были встревожены здоровьем вашего короля; не получая новых известий, мы решили, что дело пошло на поправку Не думаю, чтобы вы оставались праздным в эти минуты неуверенности. Если трон окажется вакантным, я уверен, что вы, предпочтительно перед всеми, проявите чувства истинного и отважного патриота; на благородство ваших чувств я полагаюсь гораздо больше чем на спокойствие и скромность, с какими вы, скорее всего, предъявите ваши права.

Вам известен интерес, столь же дружеский, сколь и бескорыстный, всегда проявлявшийся к этому вопросу Францией. Я совершенно уверен в том, что таковым он останется во все времена. Будь я хозяином своих действий, ничто не помешало бы мне стать свидетелем акции, столь величественной и почётной, как единодушный выбор, свободно осуществляемый нацией благородной и достойной уважения.

Есть у меня и кое-какая надежда иметь удовольствие вскоре обнять вас. Меня соблазняют разрешением заехать в Париж до того, как направиться в Швецию. Сами понимаете, что если это произойдёт, вы будете немедленно поставлены в известность — чтобы я смог использовать моё краткое пребывание в Варшаве для того, чтобы отвести душу в беседе с вами.

Мой дорогой граф, прошу вас быть так же уверенным в моей неизменной дружбе, как и я постоянно рассчитываю на вашу.

Прощайте.

Итак, барон Остен покидает вас, чтобы возвратиться сюда. Уместно, пожалуй, будет сказать: беда тоже на что-нибудь да годится...»

Письмо императрицы.

«5 января

Отвечаю на ваше письмо от 8 декабря. Понять не могу, чем заслужила я упрёки, которыми полны ваши письма. Мне кажется, я поддерживаю вас так старательно, как только могу.

Если Кайзерлинг не раскрывается полностью, это означает, очевидно, что он недостаточно ещё вас знает, и его обычная осторожность не позволяет ему, быть может, преждевременно предать гласности самую большую мою тайну.

Уже одно то, что я вам отвечаю — не так уж мало. Я не должна была бы этого делать. Я не хочу и не могу лгать. Моя роль может быть сыграна только безукоризненно; от меня ждут чего-то сверхъестественного. Но завоёванный мною авторитет послужит поддержкой и вам.

Я ответила через Кайзерлинга на три ваших пожелания; я приказала ему поддерживать тех, кого вы сочтёте нужным, не дожидаясь специальных распоряжений отсюда по каждой отдельной кандидатуре.

Остен прибудет сюда.

Ваши шифровки никогда не смогут быть расшифрованы — до такой степени всё перепутано в вашем № 4.

Вы и ваша семья можете быть уверены в исключительно внимательном отношении с моей стороны и в моей дружбе, сопровождаемой всем уважением, какое только можно себе представить».

Зимой 1763/64 я дважды написал императрице: «не делайте меня королём, призовите меня к себе».

Две причины диктовали мне такие слова.

Первая — чувство, которое я всё ещё хранил в своём сердце.

Вторая — убеждение в том, что я сумею больше сделать для моей родины, находясь в качестве частного лица вблизи императрицы, чем будучи королём здесь.

Тщетно. Мои мольбы не были услышаны.

Глава девятая

I

Продолжаю разматывать событийную нить.

Некоторое время милорд Стромонт, посол Англии при нашем дворе, выполняя приказание своего двора, пересылал мои письма в Россию; когда же в Англии заметили, что отношение ко мне в Петербурге изменилось, Стромонт заявил, что не может более оказывать мне эту услугу.

К этой новой печали присоединилась ещё одна, куда более ощутимая. В течение лета 1762 года здоровье моего отца стало меняться самым тревожным образом. Он перебрался из Малорыси в Рыки, чтобы быть поближе к нам, и часто приезжал оттуда в Пулавы, а я — в Рыки.

В последние годы его жизни с ним случались, раз в месяц, примерно, судороги, сопровождаемые скоротечной лихорадкой; неизменно кончаясь обильной потливостью, лихорадка эта предохраняла его, похоже, от подагры, от которой он жестоко страдал раньше.

Но он страдал, также, от грыжи, которую из совершенно непонятного мне ложного стыда скрывал от нас и даже от врачей. Мой старший брат, мой брат-аббат и я сменялись возле него, безуспешно пытаясь смягчить его страдания. Он не мог более спать в своей постели, а дремал сидя — и наши руки поддерживали его беспрестанно падавшую голову, хотя это лишний раз возбуждало его и ему вредило. Мы придумали прикреплять с двух сторон его кресла перевязь, притягивавшую его лоб к спинке, но и это помогало лишь ненадолго.

Он часто говорил нам:

— Я не хочу больше врачей... Я устал от жизни, она мне в тягость... Я потерял память... Я чувствую себя бесполезным в этом мире...

Благословляя нас, он нередко прощался с нами с тем же озабоченным видом, с каким собирался, обычно, каждый раз в свои путешествия — предшествовавшие тому, что теперь неумолимо приближалось.

Как раз над комнатой отца поселили столяра, с тем, чтобы он работал там над гробом; перестав слышать шум от рубанка или от заколачивания гвоздей, отец по нескольку раз в день посылал поторопить рабочего.

В канун смерти он почувствовал себя лучше, вроде бы даже значительно. Он отослал меня и аббата в Пулавы, с ним оставался только старший брат. И тогда отец показал ему хрустальный флакон, наполненный желтоватой жидкостью, немного неполный. Он сказал брату, что флакон связан с важной тайной, что жидкостью можно пользоваться лишь в крайних случаях и ни в коем случае не злоупотреблять ею... Отец неоднократно показывал брату этот флакон, но каждый раз вновь прятал затем в карман. После его смерти флакон так и не нашли.

Он несколько раз повторил, также, то, что говорил много раз и раньше: в юности ему были предсказаны три вещи, два предсказания сбылись, третье ещё нет, но, вероятно, вскоре сбудется и оно... Что это были за предсказания, он ни разу нам так и не сообщил.

Он испустил дух, проделав всё, что полагалось по церковному обряду; он был избавлен от тяжёлой агонии. Это случилось 30 августа 1762 года, ему было 86 лет без нескольких дней — родился он 15 сентября 1676.

Никто не обрисовал отца лучше, чем это сделал Вольтер, написавший в «Истории Карла XII»: «Это был человек, который при любых обстоятельствах своей жизни — и перед лицом опасности, — там, где