Красные листья. Восточный альманах. Выпуск восьмой - Нгуен Динь Тхи

— Братец, — шепчет она, — я не пожалею сил, все сделаю, как ты велел.

Потом она поворачивается к Патиме. Губы ее шевелятся — она молится о благополучии семьи и трех старших братьев, оторванных от домашнего очага войной. В доме снова воцаряется тишина. Все уснули.

Примерно через час просыпается Хасан. С минуту он сидит, почесывая голову, потом сползает с лежака, подходит к Саламе, легонько тянет ее за ногу. Салама просыпается, смотрит на брата.

— Ты что, Хасан?

— Сестрица, я хочу писать, — сонно отвечает Хасан.

Салама соскальзывает на пол, вместе с братом выходит через заднюю дверь, и оба исчезают в темноте. Вскоре они возвращаются в дом, ложатся каждый на свое место, и все опять погружаются в ночное безмолвие.

2. КРАСНАЯ ЗАРЯ

Пока Салама, Салами, Патима и Хасан крепко спят в большой комнате, а Амила, измучив себя бесплодными думами, дремлет на своем кресле, капрал Чанимин и рядовой Картиман стоят в дозоре. В сущности, они совсем недалеко от того дома, где спят их сестры и младший брат, где прикорнула за столом их старая мать. В каких-нибудь сорока километрах на юго-восток. Разве это расстояние для взрослого мужчины?! И все же они давно уже ничего не знают о своих близких, да и о себе не могут послать весточку.

Братья находятся на одном из передовых постов, в укрытии под развесистым деревом, возле шоссе. При них старый ручной пулемет с водяным охлаждением. Ночь надежно маскирует обоих партизанов, и, только внимательно присмотревшись, можно при свете высоких звезд разглядеть очертания их фигур.

Оба они отлично знают окрестности, хотя заняли свой пост всего два часа назад. Прежде они дневали и ночевали в этих местах. Прежде — когда еще никто не слышал слов «военная акция». Но после того как «военная акция» стала поистине притчей во языцех, оба брата вместе со своим поредевшим отрядом отступили на несколько километров. Лишь иногда они возвращались на старые позиции, чтобы напасть из засады на идущий по шоссе вражеский конвой. Когда завершились индонезийско-голландские переговоры, у них появилось новое имя. Их стали называть «мешочниками»[47]. Трудно было придумать что-нибудь более оскорбительное. Но что поделаешь, если этой кличкой ты обязан собственному правительству? И так как Чанимин и Картиман оба попали в разряд «мешочников», волей-неволей им пришлось передислоцироваться вместе со своей частью.

Братья уже вдосталь нанюхались пороху. Обоим пришлось поначалу сражаться в Мадиуне, когда там подняли восстание коммунисты, и они вышли из боя победителями. После этого начался долгий марш к их давнишнему месту расположения. И вот они снова здесь, в своем «мешке», или, как прежде говорили, в своем старом секторе.

Вокруг тишина, нарушаемая лишь неумолчным стрекотом ночных насекомых. Впереди, в сотне метров от них, залегли еще несколько десятков бойцов. Позади расположился в дозоре целый взвод в полной выкладке. А за два километра от них, в тылу, под охраной полка переправляются в голландский тыл три-четыре тысячи людей — родные партизанов. Справа и слева от обоих бойцов еще два полувзвода — два охранения. То же самое и в хвосте колонны, растянувшейся из-за беженцев на несколько километров. И ведь как тихо все кругом. Хотя в тыл к голландцам перебирается еще и штаб полка со всем хозяйством, продовольствием, матчастью — вплоть до динамо, радиопередатчика и всевозможных лекарств.

Чанимин обращается к младшему брату:

— Подумать только, сколько хлопот из-за этих семей, — вздыхает он.

— Подлость какая! — закипает от негодования Картиман, — вот уж наградили нас так наградили — ни встать, ни сесть! Нет, ты подумай, что нам теперь с ними делать?! Ведь мы же еле тащимся из-за этой обузы. Бабки, старики столетние, младенцы, которых невесть зачем нарожали, — кого только на нас не навьючили! Теперь нянчись с ними! Подумать только — от Джокьи[48] или от Пурвакарты до этих мест не будет и девятисот километров, а мы приплелись сюда без малого за два месяца! Паразиты! Другого слова и не придумаешь!

— Ты чего сегодня такой сердитый? — мягко спрашивает Чанимин.

— Сам не знаю, — пожимает плечами младший брат. — На душе тоскливо, и зло берет на всех, а почему — черт его знает! Объелся я за ужином. Живот болит. Впрочем, не в этом дело! Совсем не в этом! Может быть, просто пришел мой час…

— Слушай, Ман, выкинь ты из головы эту чепуху!

— Чепуха это или не чепуха — тебе виднее. Только мне все равно, что ты об этом думаешь, понял? — резко говорит Картиман.

Потом голос его смягчается, в нем уже слышится жалоба:

— Чувствую я: не протянуть мне этой ночи, а может, и часа не протянуть. Ты уж лучше со мной не спорь! Знаешь, как у меня сердце колотится! Так и скачет! И ничего с ним не сделаешь! Подлость какая! Выходит, мне суждено умереть совсем молодым.

— Умереть молодым… Да ты просто повторяешь то, что сказал братец Аман.

— Да-да, повторяю, это точно. Потому что я только теперь понял смысл этих слов…

— Ты, наверное, просто болен, Картиман. Тебе еще долго жить, вот увидишь — лет пятьдесят, шестьдесят, а то и больше! Вон ты какой крепкий, и все у тебя в порядке! — утешает брата Чанимин.

Но Картиман стоит на своем.

— Знаешь, братец, — медленно говорит он, — я не боюсь смерти. Молодым так молодым — все равно. Не знаю, как тебе сказать, но я тоскую, что ли, по смерти. Ох, и боялся я ее раньше! А теперь жду не дождусь. Тяжко мне носить на душе мой грех, может, скостится он мне после смерти. Пускай уж сразу убьют, пускай с милой моей, Ратни, не придется попрощаться — один ответ! Если уж суждено мне на этом самом месте кровью истечь, я об этом не пожалею.

— Понимаю, все понимаю, братец, только гони ты от себя эти мысли, а то заведут они тебя невесть куда. Ты лучше на меня посмотри: вон что со мной сделал Мадиун — всю рожу зажигательной бутылкой изуродовало, слюнную железу разворотило — по справедливости первому мне умирать, а не тебе. Ты здоров, руки-ноги на месте, выкинь ты дурные мысли из головы. Кто ждет хорошего урожая, тот хороший урожай и снимет, верно?

— Мысли сами в голову лезут, как их прогонишь, — грустно произносит Картиман. — Прости меня, но я все-таки скажу: ты всегда был против этого, и вот теперь именно это не дает мне ни минуты покоя.

— Что — это?

— Ну, это. Это.