Красные листья. Восточный альманах. Выпуск восьмой - Нгуен Динь Тхи

Чанимину становится не по себе.

— Отец, — растерянно повторяет он. Наступает молчание, слышен лишь долгий, тяжелый вздох.

— Да, отец, — еле слышно говорит Картиман. — Не могу забыть, до чего дурацкое тогда было у него лицо. Правда ведь, он напился до полусмерти? Валялся на полу — ну прямо печеный банан на сковородке. Еще бы — не пропадать же виски, раз тебе его выдала от своих щедрот НИКА.

— Твоя правда, только помолчал бы ты лучше об этом.

— До сих пор помню, как все произошло. Может, мне совсем недолго осталось жить, так что не перебивай меня, лучше послушай. Как сейчас помню тот мост, а под ним Чиливунг[49]. Проклятие! Ведь это я выстрелил ему в голову. Не ты, не брат Сааман, а я! Почему?! И я же столкнул его в реку. Почему я? А теперь вот мучаюсь! Будь оно все проклято!

— Все так, но разве мы не почтили после этого его память?

— Ну почтили, почтили мы его память! Но ведь это я застрелил его, я столкнул в воду! Вот он и не дает мне покоя, преследует по пятам. А уж сейчас совсем невмоготу стало! Скорее бы смерть пришла, ох, скорее бы.

— Говорю тебе — не поддавайся этому наваждению, — уговаривает его Чанимин. — Ты хороший солдат, и не мне тебя учить дисциплине. Раз твой отец примкнул к врагам, а враги хотят уничтожить нас всех до единого, ты обязан сделать так, чтобы отец твой умер достойно. Представь себе, что бы с ним сделали, попади он к бойцам из другого отряда!

— Братец, — едва слышно говорит Картиман, — да будь он какой ни на есть враг, ведь он нам отец! Мой отец! Твой отец! Отец Амана! Куда от этого денешься?

— Твоя правда…

— Ну, и что же это получается?! Он отец, мы его сыновья… Отец — понимаешь ты это?! О господи, прости меня, если можешь, коли я совершил самый тяжкий из грехов.

— Бог всегда прощает своих грешных детей. Все грешны…

— Я знаю, знаю, братец Мимин, — отвечает Картиман и вдруг, будто пораженный током, судорожно впивается брату в плечо. — Но пойми, чувствую я всем сердцем, душой чувствую, что страшнее моего греха нет! Я убил родного отца, родного отца! Может быть, оно и к лучшему — ведь его могли насадить на копья или сделать с ним что-нибудь похуже. Может быть, я не погрешил против нашего дела — ведь отец служил капралом у НИКА. Но ведь грех все равно остается на мне, на мне! Отцеубийца, о-о!

— Но послушай, Маман, ведь этот старый служака и холуй НИКА — совсем не твой отец. Я над этим долго ломал голову, и для меня это дело решенное. Если кому из нас он и отец, так это мне — ты погляди на меня! А ты на него ничуть не похож. Ты вылитый амбонец[50]. Теперь смотри — братец Аман смахивает на минахасца[51] — кожа у него желтая и глаза малость раскосые. Ама и вовсе не похожа на отца, да и на мать тоже. Она евразийка — вспомни, какого цвета у нее кожа. А ты черный, как закопченный котел. — Он переводит дух. — Сам подумай обо всем этом. Вон у Амы волосы волнистые и каштанового цвета, а ты? Ты курчавый, как баран. А носы! У Амы носик тоненький, а у тебя вон какой — как ствол у самопала. Да нет, не отец он тебе.

— Может, это и так, — охрипнув от волнения, говорит Картиман, — но я-то его все время считал отцом. С самого детства. А что человек считает, то и есть правда, хотя бы отчасти.

— Ты говоришь точь-в-точь как Аман.

— Что же, у меня своего ума нет?

— Мудрить не надо, вот что я тебе скажу. Подумать только — кого хочет, того и называет отцом. Разве это дело?

— До чего же давно мы не виделись с братцем Аманом… — тихо произносит Картиман. — Что за чертовщина! Опять мне мерещится, что мы стоим с ним на берегу Чиливунга и я сталкиваю отца в воду. Послушай, тогда было полнолуние?

— Хватит, довольно! Нечего так распускаться! Один бог властен над нами. Раз мы живы, значит, он почему-то нуждается в нас. Помяни мое слово — ты проживешь еще добрых полсотни лет.

На этом разговор обрывается. Снова тишина. Одна лишь трескотня насекомых наполняет собой воздух. На темном безоблачном небе мерцают звезды. Тишина. Даже трудно поверить, что совсем близко пробираются через лес тысячи людей. Раз-другой, правда, ветер доносит до братьев команду. Каждый из них сейчас думает о своем.

А в эту самую минуту в том районе, который вполголоса называют свободным, мирно спят брат, сестры и мать обоих партизанов. Над их хижиной тоже мерцают звезды.

Все слышнее и отчетливее доносятся команды, потом из самой глубины охраняемого района раздается несколько выстрелов.

— Наверное, какой-нибудь пленный сбежал, — говорит Чанимин. — Зазевались конвойные.

— Попадись он мне, я бы ему показал, вздернул бы на дереве вверх ногами, пусть болтается, пока не сдохнет. Раз пленные так обнаглели, что только и думают, как смазать пятки, значит, мы слишком близко подошли к Джакарте.

— Сколько раз я твердил тебе: не будь ты таким жестоким!

— Я отца прикончил, так что мне этих жалеть? Ведь они бегут, чтобы потом опять охотиться на нас, — с жаром произносит Картиман. — Я долго не протяну, вот увидишь, но пока жив, мне бы очень хотелось… — Он умолкает, потом выпаливает: — Накрошить их как можно больше! Любым путем! Не чикаться с ними ни минуты лишней!

— Говорить так пристало злодею, но не сатрии[52].

— Да мне все равно — сатрия я или еще кто-нибудь! К тому же не очень-то я верю в этих самых сатрий! Вспомни-ка, что говорил Аман: «Мать родила нас в помойной яме — в бараках колониальной армии. Все мы — отбросы с одной помойки, и единственный у нас долг — уничтожить эту помойку, навсегда уничтожить. Чтобы она удобрила собой почву, на которой вырастут новые люди, настоящая человечность.

— Да в тебе-то самом где человечность? Разве пленный не вправе бежать?! Да и конвойный может уснуть, он человек. А пленного ты берешь, словно на поруки, ведь он безоружный, защищаться не может. Нельзя отыгрываться на пленном!

— Бывает и так, что ради человечности на земле приходится идти на жестокость, — твердит свое Картиман.

— Ты говоришь точь-в-точь как Аман.

Картиману не хочется спорить с братом. И он переводит разговор на другую тему: