Лидия Чуковская - Дневник – большое подспорье…

Это начало…

Мое решение принято…

22 ноября 69, пятница. В среду была в Переделкине – на могиле и в доме.

Очень боялась этой поездки, а оказалось – хорошо.

«Тишина лечит душу».

Могила имеет вид пышно-мусорный. Много венков, лент, цветов, все засохшее, грязноватое, жухлое.

Вот он куда переехал из своей теплой и светлой комнаты, дед.

Недалеко от дома, от своего стола, дивана, лампы. Халата. Абажура с картинками.

Я позвала тихонько:

– Дед.

Постояла, прижавшись головой к деревцам.

Холод погнал меня по глине вниз.

25 ноября 69, вторник. Сегодня была в Переделкине.

Ходила гулять – потом читала и в особой тетрадке конспектировала дедовы письма. 1969.

Во мне растут воспоминания о нем – каким он был в моем детстве.

Могла бы писать, но как же ахматовские записки?

А хотелось бы. Это бы писать – лететь (перечтя статьи его того времени), писать лететь, а не писать кропать.

Вчера впервые вернулась к ахматовским запискам. Впервые после смерти Деда.

Смерть деда.

В Переделкино на дорогах пусто – Дом Творчества закрыт на неделю перед открытием нового корпуса. Гуляя, встретила только Щипачева. Обрадовал меня сообщением: написал поэму о Переделкине и там 16 строк о К. И. Будет напечатана в «Огоньке».

Я сказала, что К. И. любил говорить: надо написать роман о Переделкине. И умолчала, какое он хотел ему дать заглавие: «Разложение».

1 декабря 69, понедельник. Бесконечные разговоры о том, что меня, Копелева и Сарру Эммануиловну будут исключать из Союза. Что ж, большая честь быть причисленной к гениям. Чем это может мне повредить, я не знаю.

5 декабря 69, пятница. Читаю урывками, но помногу – дедовы Дневники.

Предсмертные, затем 1963, 64, 65.

Тяжело. Почему так тяжело читать всякий Дневник? Нужно и тяжело? Не потому ли, что «всякий человек ложь есть?»

Свой я непременно сожгу, если не успею превратить его в искусство (как пытаюсь превращать свой ахматовский). Только оно не лжет. А так – когда записываются мгновенные впечатления – всегда невольная ложь, ошибки.

Если бы Дед проредактировал свой Дневник или хотя бы перечел его! Он бы попросту кое-что выкинул.

Но и в этом виде Дневник вполне выражает его прелестную, добрую, тонкую, артистичную, светлую душу.

27 декабря 69, суббота. Кончается 69 год. Ему осталось всего несколько дней, и я жду новых и новых горь.

Еще одно огорчение: мне пришлось своими руками уложить в гроб статью «Пять писем С. Маршака». Удушить последний мой шанс на голос в печати.

Две недели назад некая Н. Д. Костанжогло известила меня, что статья «без изменений» идет в набор.

Третьего дня та же Н. Д. сообщила мне, что Б. И. Соловьев требует снять 3 абзаца… I абзац – чепуха, я согласна снять; 2 других – о разгроме редакции в 37–39 г. Я – ни за что.

Неприятнейшие разговоры по телефону с З. С. Паперным, И. С. Маршаком, Е. Н. Конюховой. Ощущение ненависти к Соловьеву, который хочет, чтобы вместо «работа редакции была грубо оборвана» писалось: «ряды его сотрудников поредели»; вместо «книги на 2 десятилетия исчезли с полок» – «на некоторое время»; не допускает перечисления имен погибших; не разрешает сказать, что, когда впервые, после смерти Сталина (в статье Германа) была добрым словом помянута редакция С. Я. воскликнул: «Точно замурованную дверь отворили»[340].

Паперный был равнодушно-доброжелателен; Элик[341] – очень хотел отстоять; Конюхова – лед, официальность.

Ей я сказала в ответ на ее слова: «Неужели нельзя найти какую-нибудь формулировку помягче? Вместе?» – Можно искать вместе формулировки, если у людей общая цель. Но у меня с Б. И. Соловьевым разные цели. Он хочет прикрыть 37 г., затуманить его, а я хочу – открыть поясней. Я и то уже пошла на такие смягчения, что не употребляю слов расстрел, лагерь. Мягче, чем у меня написано, я не могу».

Так погибла и эта статья.

И все это вздор. Погибают люди. Арестована Горбаневская. На волоске Якобсон, которого я полюбила. У Наташи Горбаневской двое детей. У Якобсона больной мальчик[342]. И Наташа Горбаневская и Якобсон настоящие литераторы, таланты. Да хранит их – кто?

Так мы входим в 70-е годы…

7 января 70, четверг. Неумело, но с большой любовью и тактом помогает Фина. В самом деле помогает, не обкрадывая.

17 января 70, среда. 13-го Люша получила выписку из протокола Правления Союза, из которой явствует, что меня в Комиссии по дедову наследию нет.

Для меня это несравненно тяжелее, чем если бы меня исключили из Союза.

Формально подлецы имеют основание: один член семьи (Люша) представлен. Двое необязательны.

Люша протестовать в Комиссии не может: на ее плечах такие драгоценные ноши, что хлопать дверьми она просто не имеет права.

Остальные коллеги (в большинстве своем) не видят в этом «ничего особенного». А даже те, которые испытывают некоторое возмущение и сочувствие, вместо того, чтобы возмущаться громко – обдумывают кто с кем поговорит и как добиться, чтоб меня ввели в Комиссию (хотя нужно совсем не это). Один пытается мне объяснить, в какой степени меня ненавидят в Союзе, другой – что я еще отделалась легким ушибом и т. д. А я, легко перенеся гибель хрестоматии, гибель своей ахматовской книги, гибель хрестоматии по детской литературе, гибель предисловия к Мильчику, гибель воспоминаний о С. Я. – не стану переносить плевков, когда они оскорбляют во мне мою любовь к Деду и его доверие ко мне как редактору, как к литератору. Этого чувства не понимает почти никто. Когда я сказала Раисе Давыдовне, что для меня то, что они не включили меня в Комиссию гораздо хуже, чем если бы они исключили меня из Союза, она ответила «этого я не понимаю». Затем добрые люди говорили с другими добрыми людьми и те тоже не понимали. Потому с особой нежностью отношусь я к тем, которые поняли.

– Этого не может быть! – закричал человек с мальчиком на плечах, встретившийся мне на прогулке в Переделкине.

– Фантастично. Невообразимо – сказала одна Фридина приятельница.

– Беспрецедентно. Гнусно. Сводить счеты рядом со смертью – сказал один приятель АА.

И еще одна моя нежная почитательница, слегка напоминающая Тусю.

Я была в эти дни в смятении и потому больна. Не спала. Не ела. Разыгралась аритмия. Не работала. Вчера ездила в Переделкино, на дивный пушистый воздух, и мне стало хуже, а не лучше. Сегодня снова не выспалась, решила лежать – но на душе яснее и тише. Даже совсем, совсем ясно и тихо. Ни на чью помощь, ни на чье возмущение не надо рассчитывать. Люди – это люди «и нам сочувствие дается, как нам дается благодать»[343]. В руках у Союза мощное оружие против меня – его завещание. Они могут на него ссылаться. И на то, что включен в Комиссию тот член семьи, который указан в завещании.