Лидия Чуковская - Дневник – большое подспорье…

«Лидочка не прописана»…[344]

Я сделаю так: подожду опубликования в газете. Затем пошлю в Союз следующее заявление:

Уверенная, что попытка отстранить меня от всякого участия в заботах о литературном наследии Корнея Чуковского – есть оскорбление его памяти; убежденная, что сводить счеты с дочерью на могиле отца – есть самая низкая низость, я не имею желания принадлежать к организации, способной на подобную низость, возвращаю свой членский билет и прошу не считать меня более членом Союза Писателей.

Не желая принадлежать к организации, упорно отстраняющей меня от всякого участия в судьбе литературного наследия моего отца и тем самым нанесла грубое оскорбление его памяти и нарушила его много раз высказываемую волю – прошу не считать меня более членом Союза Писателей.

Билет возвращаю.

Они будут рады? Пусть. Я тоже буду рада. А изданию и переизданию, и деньгам, и Люшиной работе над архивом это не повредит. Напротив. Станет легче и проще – без меня.

Вторая гнусность этих дней: письмо от Наташи Роскиной.

Т. к. я недавно перечла целую пачку писем деда ко мне о ней[345], то ее письмо – грубое, без обращения, цепкое – пришлось как-то очень кстати.

Случилось то, из-за чего я столько спорила с друзьями, особенно с Львом Зиновьевичем: вокруг Дневников поднялась вонь сплетен. Кто-то пересказал Наташе Роскиной, что там о ней написано. Ничего особо плохого там не написано, но в перевранном виде все равно обидно[346]. К тому же она только что сама написала воспоминания о своей дружбе с АА, совершенно безоблачные. И вдруг оказывается, что облака были… Я не хотела причинять ей или кому-либо боль, но был случай когда одна моя приятельница не послушалась меня, нарушила все условия – и вот результат. Предвиденный мною, тот, которого я и боялась.

Я написала ей письмо довольно слабенькое и неумелое, потому что была совсем не в форме.

Л. З. зачем-то ходил к ней объясняться.

С. Э. [Бабенышева] тоже говорила с ней по телефону.

Она рыдает. Мне не жалко. Она приносит зло (см. К. И., Фрида, Николай Алексеевич[347], я).

7 февраля 70, воскресенье. Идут, тянутся пыточные часы «Нового Мира». Дай Бог силы и света Твардовскому. Туда вводят танки: выгоняют Лакшина, Кондратовича, Марьямова и др., и на место их вводят каких-то подонков. Тут главная низость на мой взгляд та, что не хотят «снять Твардовского», а чтоб он сам ушел.

А в последних номерах – интересная Баранская[348] (тоже, в своем роде, счастливый день Ивана Денисовича), хорош Володин о Каракозове и очень силен Лакшин о Глумове – тоже о нас…

Говорят, начальство придралось к тому, что «Грани» издали отрывок Твардовского «Сын за отца не отвечает»[349]. Думаю, «Грани» – это все тот же Виктор Луи[350].

Мы получили уже 2 отказа переиздать дедовы книги: «Живой как жизнь» и «Современники».

«Нет бумаги».

9 февраля 70, вторник. Вчера в Переделкине гуляла с Веньямином Александровичем[351]. Какое-то письмо 17-ти; подписи: Исаковский (Герой труда), Каверин и не знаю кто.

Вечером вчера у нас ленинградец, осведомленный. Трое – Бек, Каверин, Можаев идут к Подгорному, утром[352].

Твардовский написал письмо Брежневу и отказался говорить по телефону с Большовым[353].

Все было решено на Бюро секретариата – без него. Он был приглашен на более поздний час и ему объявлено. В Бюро – Воронков, Георгий Марков, еще кто-то, Федин.

Выводят Лакшина, Саца, Кондратовича и еще кого-то. Вводят – Овчаренко, который кричал на секретариате, что Твардовский печатает в «Гранях» свою кулацкую поэму… (Сын за отца не отвечает.)

Слухи: Твардовский не пустит в редакцию никого из новоназначенных. Сам. Он назначен ЦК; решение Союза, мол, для него не указ. Он и обратился в ЦК к Брежневу – пока, мол, не получит ответа – никого не пустит и не уйдет. Смело и умно. Пусть снимают.

По-видимому, в заместители ему метят Косолапова из Гослита.

Вечерние слухи: завтра в «Лит. Газете» будет петитом в хронике об переменах в редколлегии «Нового Мира». И – как компенсация – какая-то статейка против Кочетова. Хитро, хитро!

А что будет со средним составом? Ася Берзер, Инна Борисова? Останутся ли, уйдут ли – и куда?

Я горюю, я сочувствую им, но у меня в памяти – неотступно! – разгром нашей редакции. Застенок; пытки; шельмование в газетах за связь с иностранными родственниками; контрреволюционная группа; морально разложившиеся люди; диверсия, подрыв, свили гнездо; увольнения за связь с врагами народа, еженощное ожидание ареста за то, что я была знакома с Шурой… Расстрелы Мити, Сережи, Олейникова, Тэки. Выкорчевать корешки. Искоренить остатки.

Все иначе, потому что в потоках крови, и все то же, потому что в потоках лжи.

12 февраля 70, четверг. Хитро. Вчера вышла «Лит. Газета». Скучнейший разбор книги Кочетова, как будто это в самом деле книга и ее можно разбирать. Какие-то достоинства, какие-то просчеты и ошибки.

Это – в центре. Петитом, в хронике, заседание бюро секретариата, где, якобы в присутствии Твардовского, произошла смена некоторых членов редколлегии.

И на видном месте – протест Твардовского не против разгрома его журнала, о котором только и говорится в городе, а против напечатания куска его поэмы за границей в «Гранях» (и это еще полбеды!) но далее: «которая будто бы не печатается в СССР». Как же «будто бы» – если он пытался напечатать ее в «Новом Мире» – и ее вынула из номера цензура?

Ведь это ложь.

Вот и выходит, что он протестует не против увольнения из журнала его ближайших сотрудников, а только против печатания за границей.

Говорят, его обманули: когда он писал письмо (4-го) ему обещали напечатать этот кусок в газете. Но что же он – маленький, не знает, с каким жульем имеет дело?

Что ему теперь остается? Запить? Пулю в лоб? Не политиканствуй.

Я презираю «Грани», но первый мой гнев против наших негодяев, которые не печатают Солженицына, Твардовского и десятки других. Против «Граней» – гнев № 2. (Впрочем, они – наш же псевдоним).

И сразу чистота моего сочувствия замутилась… Недаром, недаром не показал он нашему другу свое письмо, когда тот попросил («Дома оставил»). Вот они и квиты – непоказыванием писем[354].