Лидия Чуковская - Дневник – большое подспорье…

Мелькнула милая братская Ника, прочитала свое заявление, приготовленное для суда. (Суд завтра). Толково, умно, точно. Она попросту говорит, что дома у Ахматовой не было, что с Пуниными в Ленинграде она жить не могла, т. к. они и не брали никогда на себя забот о ней, что в Комарове они тоже с нею никогда не жили, что об одной семье не может быть и речи.

Затем я дала ей прочесть заявление Ардова в суд, которого и сама прочесть не успела. (Его прислал мне по моей просьбе Миша Ардов). Оно оказалось чудовищным. Недаром АА думала о нем в последние годы самое плохое. Заявление его в суд необычайно глупо и сверхподло. Сначала он зачем-то пишет о Таганцевском заговоре и расстреле Н. С. [Гумилева]; потом, касаясь архива, говорит, что АА хранила свои произведения, которые нельзя было печатать – у друзей, боясь обыска.

Ничего себе сообщеньице. Словом, делайте обыски у них – найдете.

Завтра там суд. Каково бы ни было решение (а я думаю, оно будет не в нашу пользу), суд все равно нужен, чтобы было зафиксировано отношение порядочных людей к этой грязной торговле – это раз – и, главное, чтобы дать будущим биографам в руки материал для биографии АА. У Ники прекрасно сказано: здесь стоит вопрос жила ли Ахматова с Пуниными одной семьей. Ахматова с ними вообще не жила. Зимами – в Москве, летами в Комарове – и без Пуниных, которые именно летом уезжали куда-нибудь в другое место.

16 февраля 69, воскресенье. Суд идет и до сих пор, но показания свидетелей кончились, и Толя, и Ника уже вернулись и чуть докладывали по телефону. По-видимому «наша сторона» держалась с достоинством, что и требовалось: приговор в данном случае совершенно неважен.

Приговор это мы.

Был Толя – днем. Ходили вместе гулять. Подробно рассказал о суде. Недоволен собой, чувствуя себя под взглядом АА. Пунинские адвокаты каждого свидетеля подмачивали так: «а скажите, Глен, почему вы не сдали в ЦГАЛИ книгу, которую вам давала на время АА». «А скажите, Найман, куда делись подстрочники к Леопарди»? (Пунины воображают, что подстрочники к Леопарди – ценность!) «А скажите, Найман, какая часть ахматовского архива – у вас?» «Я уже отвечал: никакая. У меня письма Ахматовой ко мне и ее стихи, подаренные ею мне с надписями».

16 февраля 69, воскресенье. Работаю ежедневно. А по вечерам, как подарок, мне помогает Фина – описывать экземпляры «Поэмы». Работает с воодушевлением, хотя и совершенно неумело. Но с ней мне легко. Предлагаю ей быть моим платным секретарем – это имеет смысл. Не знаю, согласится ли. Если я буду не больнее, чем теперь, у меня хватит сил ее и учить чему-нибудь.

16 февраля 69, воскресенье. Продолжение. Больше всех терзали Мишу Ардова, который опровергал гнусные показания отца. Эффектно было выступление Крупецкой – соседки АА по палате – которая прямо сказала, что АА говорила ей: «Вот, другие выписываются домой, за ними родные приезжают, а у меня нету дома и ко мне не пустили моего единственного сына и наследника». Адвокаты пытались подмочить ее биографию, но оказалось, что она ныне – пенсионерка, а в прошлом – партработник… Сурков произнес целую речь – почему-то из своей военной биографии. Жирмунский говорил 1½ часа в суде (а потом на Комиссии докладывал о своем издании и читал новонайденные стихи АА).

Теперь, по болезни Ирины, продолжение суда отложено до вторника.

Аня ломалась и лила женственные слезы.

Смешна была одна свидетельница со стороны Пуниных, которая говорила:

«И. Н. ей всю жизнь отдала, так о ней заботилась, как родная. Да ведь Анне Андреевне ничего не надо было, я видала ее постель в Комарове – она на кирпичах спала».

Толковы были Эмма и Лидия Як. Гинзбург.

28 февраля 69, вторник. Еще есть у меня радость: Фина. С неуклюжей грацией и с большой любовью она помогает мне работать.

Ее помощь мне дорога еще и потому, что я в любую минуту могу ее выгонять. Нет норм труда. Когда я пишу – мне ее не надо. Когда я худо себя чувствую и по-настоящему работать не могу – мы с ней приводим в порядок архив, а это очень важно. Вчера вместе многое расчистили и разложили – для меня это облегчение большое.

15 марта 69, суббота. Хочу переделать «Спуск». Я почувствовала, что он как-то родственен ахматовским дневникам – потому что ведь он тоже рожден дневниками…

В газете – подвалы из романа Шолохова…[330] Столь же бездарно, сколь и лживо, столь же лживо сколь и бездарно… Концепция: Сталин не знал, это все Ежов и Берия; были зря посаженные, но их потом выпускали; Сталин – личность таинственная.

Но Шолохов – нет.

25 марта 69, вторник. Фина согласилась быть моим секретарем. Я рада. Она – из тех редких людей, которые слышат слово. Стихи чувствует удивительно. Я ей прочла мое любимейшее: «И ты ко мне вернулась знаменитой»[331] и когда я произнесла

Из месива кровавого тогда, –

она непроизвольно схватилась за голову. Никакого в этом смысле сравнения с Сашей [Осповатом].

Кроме того, она привязана ко мне и ей со мной интересно. Однако – растяпа, рассеянная, медлительная. Натура не секретарская, а скорее от поэзии. Все теряет. Никак не привыкнет к библиотеке.

Кроме того, ее рассказы об Университете внушают мне омерзение и сильный испуг за нее. Сплошная мура да еще провокационная. А каким чудесам за 4 года обучения можно было бы научить этих детей!

20 мая 69, вторник. Окончив «Спуск», я дала его прочесть Копелевым, чтобы решить, спускать ли его на воду, Я просила Раису Давыдовну подыскать мне двух читательниц, заведомо не любящих лирическую прозу. Она подыскала: Шитову и Зонину[332]. Тут я получила на голову ушат холодной воды. Явились Зонина и Шитова. Зонина кажется мне вообще суховатой (голос по телефону), а Шитова толста, жива и мила. Обеим повесть не понравилась, по-видимому, до отвращения. Чтобы скрыть его, Шитова сказала, что на тему о лагерях не выносит беллетристики, а жаждет только статистики, цифр и фактов; а Зонина – что она вообще любит только Достоевского, Сартра, Фолкнера и Кафку. Обо мне, о моем пути (!) они, по-видимому, имеют представление самое туманное: «Софью» не читали, вообще, вероятно, ничего, кроме письма Шолохову. Были очень литературны и старались быть любезными, но Зонина сказала:

«Героиня все твердит: “Спуск, спуск”, ищет одиночества – по-видимому, собирается написать что-то заветное… Вот если бы она действительно написала нечто, а то…»