Владислав Дворжецкий. Чужой человек - Елена Алексеевна Погорелая

подавление вспыхивающего бунта, изощренные манипуляции, показательные расправы. Изредка, правда, в Хольце просвечивает что-то отдаленно напоминающее о Хлудове, но это скорее предположение о том, кем бы мог быть белый генерал Хлудов, лишенный внутренней рефлексии и фанатично преданный идее Белого движения – чего у Булгакова, понимавшего, что «народ не с нами, народ против нас», разумеется, быть не могло.

Вообще, человеческое в Хольце – уже не понять, благодаря то ли сценаристу, то ли все-таки самому Дворжецкому – оказывается тесно связано опять-таки с личными биографическими обстоятельствами актера. Взять хотя бы красное платье, которое Хольц покупает для беженки из Белграда Горданы (И. Мирошниченко): жест, абсолютно для Дворжецкого органичный – давно ли сам он на съемках «Возврата нет» выбирал платье для будущей жены? Впрочем, спустя несколько эпизодов герой Дворжецкого уже хлещет «храбрую девочку» по лицу, требуя признаться в пособничестве партизанам, и о недавнем человеческом жесте с готовностью забываешь. Не тот это был герой, чтобы делиться с ним личным, совсем не тот[164]…

Хотя и сыгранный блестяще и запомнившийся зрителями наравне с положительными героями Дурова и Высоцкого.

Он пока лишь затеивал спор, спор,

Неуверенно и не спеша, не спеша.

Словно капельки пота из пор, из пор,

Из-под кожи сочилась душа, душа.

Только начал дуэль на ковре, на ковре,

Еле-еле, едва приступил, приступил,

Лишь чуть-чуть осмотрелся в игре,

И судья еще счет не открыл.

А на Высоцкого, как видно, съемки в «Единственной дороге» произвели впечатление. Тут и возможность увидеться с приехавшей к нему Мариной Влади, и фантастическая природа Закарпатья с ее горами, реками, чистыми высокогорными озерами, и атмосфера, сложившаяся в съемочной группе, где все жили дружно, «завтракать садились за один стол. Обязательно были какие-то смешки, шутки, анекдоты. Было очень хорошо и весело»[165]…

В 1973 году Высоцким написано стихотворение «Из дорожного дневника», формально как будто бы с фильмом не связанное, но открывающееся сюжетом, в точности отсылающим к одному из первых кадров на экране:

Ожидание длилось, а проводы были недолги.

Пожелали друзья: «В добрый путь! Чтобы – всё без помех!»

И четыре страны предо мной расстелили дороги,

И четыре границы шлагбаумы подняли вверх.

Тени голых берез добровольно легли под колеса,

Залоснилось шоссе и штыком заострилось вдали.

Вечный смертник комар разбивался у самого носа,

Лобовое стекло превращая в картину Дали.

В «Единственной дороге», правда, не комара убивают: Солодов, вытирая разбитые немецким конвоиром губы, собственную кровь размазывает по стеклу, – но дальше повествование разворачивается как по сценарию. Даже образ раздавленного шофера, прикрытого кипой газет, появляется в поле зрения тех, кто понимает, о чем идет речь:

И сумбурные мысли, лениво стучавшие в темя,

Устремились в пробой – ну, попробуй-ка, останови!

И в машину ко мне постучало просительно время —

Я впустил это время, замешенное на крови.

И сейчас же в кабину глаза сквозь бинты заглянули

И спросили: «Куда ты? На запад? Вертайся назад!..»

Я ответить не смог – по обшивке царапнули пули,

Я услышал: «Ложись! Берегись! Проскочили! Бомбят!»

Этот первый налет оказался не так чтобы очень:

Схоронили кого-то, прикрыв его кипой газет,

Вышли чьи-то фигуры назад на шоссе из обочин,

Как лет тридцать спустя, на машину мою поглазеть.

И исчезло шоссе – мой единственный верный фарватер,

Только – елей стволы без обрубленных минами крон.

Бестелесный поток обтекал не спеша радиатор.

Я за сутки пути не продвинулся ни на микрон.

Очевидно, размах съемок, практически лишенных сценарной драматургии, а значит – почти документальных, действительно заставлял примерять на себя историю тридцатилетней давности (именно это время становится временем действия в фильме Павловича). Сохранились воспоминания, что Высоцкий на съемках отказывался от помощи режиссера: «Приехал», «посетовал на жуткую занятость», «сам развел мизансцену, отрепетировал действие…»[166] – настолько органичным было для него то, что должен делать его герой. Сын боевого офицера, обладателя орденов Отечественной войны 1-й степени и Красной Звезды, он не мог не воспринимать эту войну как часть собственной биографии, а дорогу из фильма – как ту самую единственную дорогу, которая суждена не только его герою, но и ему самому, и прочим участникам съемочной группы, и, в сущности, всей стране:

Я уснул за рулем – я давно разомлел до зевоты.

Ущипнуть себя за ухо или глаза протереть?

Вдруг в машине моей я увидел сержанта пехоты:

«Ишь, трофейная пакость, – сказал он. – Удобно сидеть».

Мы поели с сержантом домашних котлет и редиски,

Он опять удивился: откуда такое в войну?!

«Я, браток, – говорит, – восемь дней как позавтракал

в Минске.

Ну, спасибо. Езжай! Будет время – опять загляну…»

Он ушел на восток со своим поредевшим отрядом,

Снова мирное время пробилось ко мне сквозь броню.

Это время глядело единственной женщиной рядом,

И она мне сказала: «Устал? Отдохни – я сменю».

Всё в порядке. На месте. Мы едем к границе. Нас двое.

Тридцать лет отделяет от только что виденных встреч.

Вот забегали щетки, отмыли стекло лобовое —

Мы увидели знаки, что призваны предостеречь.

Кроме редких ухабов, ничто на войну не похоже.

Только лес – молодой, да сквозь снова налипшую грязь

Два огромных штыка полоснули морозом по коже,

Остриями – по-мирному – кверху, а не накренясь.

Здесь, на трассе прямой, мне, не знавшему пуль, показалось,

Что и я где-то здесь довоевывал невдалеке,

Потому для меня и шоссе, словно штык, заострялось,

И лохмотия свастик болтались на этом штыке.

А что же Дворжецкий? Вспоминал ли, слушая песни Высоцкого (тот исполнял их для съемочной группы – может быть, и «Из дорожного дневника» прозвучало однажды), как дворовые мальчишки кричали ему, дошколёнку: твой отец – немецкий шпион!? Примерял ли на себя, каково это – быть врагом, сыном врага, чей образ навязывался ему в коридорах и комнатушках общежития в Газетном, отыгрывал ли