Владислав Дворжецкий. Чужой человек - Елена Алексеевна Погорелая

он был в Москве, с семьей, в перерывах между съемками, только двенадцать дней. В этом году съемочный график вышел более щадящим, но семьи снова нет, и одинокие новогодние праздники – на даче с «Митькой» и верной Гитаной – горькое тому доказательство.

Может, были с судьбой нелады, нелады,

И со случаем плохи дела, дела —

А тугая струна на лады, на лады

С незаметным изъяном легла.

…

Смешно? Не правда ли, смешно! Смешно!

А он шутил – недошутил,

Недораспробовал вино и даже недопригубил.

В марте ситуацию с жильем удалось немного исправить: неблагоустроенное Крюково друзья стараниями «Митьки» и, вероятно, Ольги Ивинской сменили на более подходящее для житья Переделкино, сняв комнатушку у переводчицы Т. В. Стрешневой, вдовы поэта Я. Смелякова. С ней отношения, в отличие от Ивинской, сложились: Дворжецкий почтительно называл ее Ханум, и это прозвище, напоминая знающим людям об ахматовском домашнем прозвище Акума, безусловно, грело душу хозяйки переделкинской дачи. С ее легкой руки Дворжецкий заинтересовался жизнью и творчеством недавно умершего Смелякова, биография которого – со всеми его арестами, ссылками, с фанатичной преданностью профессии, поэтическому слову и близким друзьям – пестрела отчетливыми пересечениями с биографией Вацлава Яновича (да они и были почти ровесниками, во всяком случае – принадлежали к одному поколению). С ней друзья вели долгие разговоры о событиях не слишком-то давней эпохи, о поэтах ближнего смеляковского круга, расстрелянных или сгинувших в лагерях; о творчестве, о природе поэзии и искусства вообще… Эти разговоры Дворжецкому были необходимы: в них он находил не только некоторые ответы на то, о чем думал и что планировал, но и хотя бы кратковременный отдых от насущных забот, от постоянного беспокойства о детях, о деньгах, о деньгах, о детях. Именно в марте 1976 года он, не привыкший никому жаловаться на здоровье, видимо, не выдержав недомогания, записывает в дневнике: «Сердце чем ближе к вечеру, тем сильнее болит, что это?!»[159] Записывает – но значения усиливающимся болям не придает, предпочитая не замечать, что и драма развода, и неустроенный крюковский быт вкупе с постоянными напряженными съемками не могли не сказаться на и без того не особенно крепком здоровье.

Впрочем, заниматься здоровьем Дворжецкому некогда – надо работать и зарабатывать, ибо прежний успех вовсе не гарантирует сколько-нибудь стабильного финансового положения.

2

Хотя, несмотря на тяжелую внешнюю ситуацию, с точки зрения стороннего наблюдателя кинокарьера артиста складывается все так же блестяще.

В школьные каникулы, 29–31 марта 1976 года, состоялась премьера трехсерийного фильма «Капитан Немо» по роману Ж. Верна «Двадцать тысяч льё под водой». Дворжецкий играл там главную роль – собственно капитана Немо, «капитана Никто», благородного индуса, ученого-океанолога, борца против британского колониализма и капитана подводного корабля «Наутилус». По свидетельству друзей и корреспондентов, этой ролью он был поглощен целиком, на протяжении всего предыдущего года, видя в ней возможность «вжиться в образ подводного отшельника, существующего в ирреальной, неземной таинственности»[160], оторванной от советского конъюнктурного настоящего. Тем более что предыдущая роль подобной возможности не предполагала, да и вообще – в очередной раз обманула, поманив обещанием неоднозначного характера, сильной натуры, мощного актерского состава, а обернувшись банальной агиткой на тему военного братства советских славян.

Речь о роли начальника немецкой автоколонны Вальтера Хольца в советско-югославской картине «Единственная дорога» (1974).

Картина эта, снимавшаяся к тридцатилетию Великой Победы, была посвящена отдельному эпизоду партизанской войны, имевшему место в горах Северной Италии – точнее, как уверял югославский режиссер В. Павлович, место указать невозможно, так как оно менялось вместе с перевозящей бензин немецкой колонной:

По сценарному времяисчислению до победы оставался еще целый год. Но во всем, даже в самой нехватке горючего, были видны пробоины в налаженном механизме немецкой военной машины, чувствовалось приближение конца войны. <..>

В сценарии точно обозначено, сколько и каких машин было в колонне. И все-таки мы сами впервые ощутили опасность и размах предстоящей партизанам операции, когда увидели на экране, на общем, снятом с вертолета плане, растянувшуюся без конца и без краю на извилистой дороге ленту горючего (а в каждой машине двенадцать тонн смерти). <..> Чтобы хоть как-то обезопасить свою шкуру, гитлеровцы посадили за руль русских пленных. Пленные вели машины в наручниках, цепь от которых связывала их с охранником.

Задание отряда югославских партизан – остановить колонну, но ни в коем случае не ценой жизни русских пленных…[161]

На встречах со зрителями Дворжецкий высказывался о «Единственной дороге» сдержанно («Вроде ничего»), отмечая в первую очередь сильный актерский ансамбль: «Кузнецов, Стриженов, Володя Высоцкий играет и поет…»[162]

То, что Дворжецкий, никогда не стремившийся к общению с популярными артистами запанибрата, называет уже чрезвычайно знаменитого, если не сказать культового, советского барда «Володей», о многом свидетельствует.

Пребывание Высоцкого на съемках «Единственной дороги» длилось всего несколько дней, хотя за это время они с Дворжецким успели познакомиться и если не подружиться, то проникнуться друг к другу симпатией. Дворжецкому, безусловно, импонировала творческая взыскательность и безоглядность Высоцкого, его высочайший профессионализм (играя роль «без слов, зато с песнями», как рассказывал сам Высоцкий со смехом, он создал на экране характер глубокий и яркий – без сомнения, один из самых запоминающихся в картине; вторым не менее запоминающимся характером был Хольц Дворжецкого, но об этом потом); Высоцкому, признанному мастеру всевозможных, и поэтических и театральных, преображений, – готовность Дворжецкого максимально убедительно перевоплотиться, полностью отключив свое человеческое и актерское я и сросшись с предложенной маской Вальтера Хольца, человека жестокого, холодного, изворотливого, – одним словом, не напоминающего самого Дворжецкого ни единой чертой.

Гауптштурмфюрера Хольца Дворжецкий играет словно в ответ всем, кто видел в нем прежде всего типаж отрицательного героя. Несмотря на оговорку режиссера: «Он умная, хитрая и сильная личность. Даже по-своему благородная: его не волнует карьера. Он живет верой в идею великой Германии. Жизнь для него не имеет ценности, а бензин дороже людей»[163], – в этом случае мы имеем дело с чистым, беспримесным злом, злом, которое не только не скрывается (как было, например, с Карабановым, убедительно выдающим себя за честного музейного специалиста), но и гордится собственной изворотливостью и способностью подчинить себе всё окружающее.

Начиная с первой же сцены герои Высоцкого и Дворжецкого обозначают полюса, между которыми пролегает высоковольтная дуга сюжетного напряжения. Пленный Солодов в исполнении Высоцкого – бешеная борьба за свободу, яростное самопожертвование, неукротимое сопротивление нацистам. Гауптштурмфюрер Дворжецкого – методичное