Лабинцы. Побег из красной России. Последний этап Белой борьбы Кубанского Казачьего Войска - Федор Иванович Елисеев

Майкопского технического училища, был старше меня на два класса. Хорошей дворянской черкесской фамилии. Он и тогда совершенно чисто говорил по-русски. Милый, очень добрый и благородный, с которым я дружил и тогда, и потом, как он стал офицером. Теперь он с нескрываемой грустью рассказывает, что они, их дивизия, отступала от Ставрополя через Армавир. Проходя свои аулы, в нее влилось много необученных строю черкесов. В дивизии около 3 тысяч шашек, но она малобоеспособна. Под станицей Келермесской она не выдержала атаки красной конницы, отступила, погиб наш общий друг-техник, корнет Меретуков Татаршау, зарубленным. Его младший брат-красавец, стройный как тополь, был оставлен в своем Хакуриновском ауле по настоянию стариков, чтобы защитить их, как отлично знающий русский язык. Но Ажигоев боится за Магаджери, также моего черкесского друга, что он может погибнуть.

Подъехал черкес, сказал «Пшемаф» и заговорил со своим ротмистром по-черкесски. Выслушав его, мой Пшемаф стал говорить ему, как я понял, что-то наставительное. Тот, выслушав, оскалил в улыбку свои белые зубы и скрылся.

– Ты што ему говорил? – спрашиваю.

– Да вот, никак не могу их приучить к дисциплине. Всегда им говорю, внушаю, что при старших офицерах они не должны меня называть по имени, а по чину. Говорю им, что в ауле это можно, но на службе нельзя. Но они никак не могут этого понять.

И только что он закончил мне «свою жалобу», как подъехал следующий черкес и начал словом «Пшемаф!..». Но Пшемаф не дал ему говорить и сразу же перешел «в нотацию». Черкес молча выслушал и, видимо ничего не поняв, почему их любимый командир ругает его, молча уехал.

К нему и еще обращались несколько черкесов «за чем-то», неизменно называя его только по имени. Он уже не сердился, так как я его успокоил, говоря, что черкесы – «дети природы, редко кто из них говорит по-русски, и им имя и слово «Пшемаф» – гораздо ближе и приятнее, чем «господин ротмистр».

Мы в станице Пшехской. Темнота – хоть в глаз коли. На улицах грязь. Урядник, начальник ординарческой команды, докладывает мне, что в доме, который отведен для штаба полка, поместились черкесы и не хотят уходить.

– Позвольте, господин полковник, удалить их силою? – спрашивает он.

Я не разрешаю и вхожу с адъютантом, хорунжим Косульниковым, в бедную хатенку, состоящую всего лишь из двух смежных комнат.

Хотя я и был в серебряных погонах полковника, но черкесы не только что не встали при моем появлении, но совершенно не обратили на нас никакого внимания. Я знал, что за насилие над ними они могли взяться за кинжалы. Они очень аппетитно ели из одной посудины жареную баранину, беря куски ее руками.

Своим ординарцам приказал располагаться с хозяевами, а лошадей поставить в сарай. Черкесы обратили на нас внимание лишь тогда, когда ко мне стали подходить с докладами – дежурный ли по полку офицер или еще кто, но продолжали свой ужин с большим аппетитом проголодавшихся и уставших людей.

Ужин закончен. Масляные пальцы они вытерли о полы черкесок и встали. С ними встал и я и подошел к ним.

– Что, вкусная баранина? – спрашиваю.

– Очэн кусна, – отвечает старший, с небритой щетиной, с черными воспаленными глазами, но строгими, не совсем доброжелательными, если попасться ему в темноте.

– Черкесского полка? – завязываю предварительный разговор.

– Да, канешна, Черкеска, – отвечает он, разглядывая меня.

– А какой сотни?

– Торой (второй).

– А-а!.. Пшемафа, – весело добавляю я.

От этого слова все пять черкесов испытывающе посмотрели на меня. Поняв и воспользовавшись впечатлением, которое произвело на них имя «Пшемаф», говорю им уже решительно:

– Вот што, мо-лод-цы, я командир полка, эта квартира отведена мне. Вы, канешна, об этом не знали и заняли ее. Мы прибыли уставшие и голодные, как и вы. Я ожидал, когда вы окончите кушать своего барашка, и не тревожил вас. Теперь вы окончили. Это хорошо. А теперь мы, казаки, будем кушать своего барашка; и потом, спать тут – всем тесно. Да и сотня вашего Пшемафа расположена не здесь. Езжайте к нему, он вам укажет, где спать. И кланяйтесь ему от меня. Он мой хороший друг, – закончил я, стараясь говорить как можно яснее, чтобы они меня поняли, не обиделись и, конечно, скорее бы ушли отсюда.

И они поняли. Старший кивнул мне и своими страшными глазами подтвердил, что я сказал правду. По-черкесски он передал своим мои слова, и они, забрав свои винтовки и сумы, вышли. А через полчаса приходит мой урядник, глава ординарцев, и весело докладывает:

– Ну, господин полковник, мы обделали этих «гололобых» (так казаки называли черкесов потому, что они брили свои головы), будут помнить!..

– А што? – спрашиваю.

– Да пока они ели тут свою баранину, мы вывязали все их бурки из тороков, – весело, самодовольно говорит урядник, как совершивший будто очень похвальное дело.

Я возмутился таким поступком своих казаков в отношении соседей черкесов и выругал урядника, а он в оправдание продолжает:

– Господин полковник!.. Да ежели бы мы зазевались и были в таком же положении – они бы и у нас вывязали бурки!.. Это точно!.. Знаем мы их. Так уж лучше мы у них, у гололобых, чем они у нас, – доказывает он, словно недоволен моим мнением.

Что урядник был прав «о взаимоотношениях с бурками между казаками и черкесами» – я и сам это знал не хуже его. Но все же мне жаль было черкесов, оставшихся без бурок, что является универсальной частью одежды у всех горцев Кавказа.

– Ну а ежели они вернутся и потребуют свои бурки? – добавляю.

– И не вернутся, и не потребуют, а то – пущай докажут, што мы их взяли! Но бурок этих уже нет в нашем дворе. Вы не беспокойтесь, господин полковник, – лукаво закончил он, начальник моих ординарцев.

Я так хорошо знал и черкесов, и казаков «в этих вопросах» как бы «безобидного и увертливого, местного и обыденного воровства», что решил – «об этом ничего не знать».

Черкесы действительно за своими бурками н е я в и л и с ь.

В станице Черниговской. Двор Дейнеги

9 марта наша 2-я дивизия, выступив из Пшехской, проходила станицу Черниговскую, имея в ней большой привал. Пользуясь этим случаем, хочу навестить и посмотреть «подворье» своего друга и сверстника по Оренбургскому училищу, полковника Льва Миныча Дейнеги – кубанского самородка. Он годом старше меня по выпуску, окончил младшим портупей-юнкером и вышел хорунжим в 1-й Уманский полк, стоявший в Карсе.

В училище юнкера-кубанцы, его сверстники, говорили, что он из очень бедной казачьей семьи, настолько,