Палаццо Мадамы: Воображаемый музей Ирины Антоновой - Лев Александрович Данилкин
Палаццо Мадамы: Воображаемый музей Ирины Антоновой читать книгу онлайн
Несгибаемая, как Жанна д’Арк, ледяная, как Снежная королева, неподкупная, как Робеспьер, Ирина Антонова (1922–2020) смоделировала Пушкинский по своему образу и подобию.
Эта книга — воображаемый музей: биография в арт-объектах, так или иначе связанных с главной героиней. Перебирая «сокровища Антоновой», вы узнаете множество историй о том, как эта неистовая женщина распорядилась своей жизнью, как изменила музейный и внемузейный мир — и как одержимость своими идеями превратила ее саму в произведение искусства и икону.
В целом, как видим, первая половина 1960-х оказалась довольно скудна — по сравнению со вторыми половинами 1950-х и 1960-х — на выставки-блокбастеры: финальная стадия оттепели обернулась для Пушкинского чем-то вроде прозябания (по крайней мере, учитывая гипотетические ожидания «московской интеллигенции» — которая, предположительно, хотела б, чтобы Музей выполнял функцию валидатора современного западного искусства и институции, способной легализовать модернизм): вместо ожидаемого — краем глаза увиденного на Фестивале молодежи в 1957-м — «настоящего» современного искусства Музей, однако ж, расщедривался больше на мастеров румынской скульптуры, финских промышленных дизайнеров, экспонировавших «изделия из металла и пластмассы, предназначенные для обычной повседневной жизни», польских социалистических плакатистов да плодовитого лидера итальянского неореализма Ренато Гуттузо, задаривающего ГМИИ техничными портретами суровых безымянных рыбаков; можно, конечно, сказать, что ИА просто опережала свое время — по нынешним временам ценятся как раз румынские скульпторы, — но тогда подозрительно правдоподобно выглядящие рыболовы вызывали по большей части вежливые улыбки. Единственный настоящий привозной выставочный успех первого года директорства ИА, комическим образом — Херлуф Бидструп, чрезвычайно популярный впоследствии в СССР, вплоть до конца 1980-х, датский карикатурист. («Зритель увидит "Маленький доклад", за время которого у докладчика вырастает огромная борода».)
Ее собственный крошечный — всего-то несколько десятков страниц — доклад, прочитанный в рамках ритуала представления вождем образа будущего, включал в себя впечатляющие соцобязательства, среди которых — открыть к началу работы XXII Съезда КПСС Греческий дворик, провести 20 лекций сверх плана на фабриках и заводах Москвы, устроить День открытых дверей для колхозников и школьников Подмосковья; в нем же зафиксирован впечатляющий (но уже и так достигнутый) прирост поголовья посетителей — около 50 000 человек в год.
Любопытно, что в этой каватине полностью отсутствуют обещания или даже призывы сфокусироваться на организации крупных громких выставок; авторитетные «бояре» — чьи мнения новый директор в самом начале царствования не мог игнорировать — не испытывали на этот счет особого энтузиазма. К последним принадлежали не только Виппер и Губер, но и Ирина Александровна Кузнецова, Ксения Михайловна Малицкая, Нина Михайловна Лосева, Татьяна Алексеевна Боровая, Наталья Николаевна Бритова, Всеволод Владимирович Павлов и другие (на 1961 год 24 научных сотрудника достигли пенсионного возраста), поселившиеся в Музее едва ли не при Цветаеве; разумеется, ИА не могла воспринимать их как коллективную моль в шкафу, содержимое которого ей предстояло как следует перетряхнуть. Эти старорежимные дамы и джентльмены, которых в позднесоветских фильмах могли бы играть Рина Зеленая и Юрий Катин-Ярцев, прожили сложную жизнь; особенно им досталось в войну — когда они спасали свой разрушенный музей; их забавно — однако с уважением и без тени карикатурности — описывает в своих мемуарах Голомшток. Это была наученная советской жизнью — но все ж скорее белая кость, чем красная аристократия — с обширными сетями знакомств, без посредников контактировавшая с фигурами в диапазоне от Пастернака до Феллини и от Шагала до Эйзенштейна. Многие из них наблюдали салтыков-щедринскую чехарду директоров в 1930-е — и на фоне того парада фриков назначение ИА уж точно не выглядело эксцентричным; несмотря на формально пролетарское происхождение и относительную молодость, у нее было достаточно оснований чувствовать себя в этом закрытом клубе своей — и благодаря ИФЛИ, и благодаря отцу, и благодаря мужу. О том, чтобы «старухи» смотрели на нее как старшие сестры на Золушку, и уж тем более как на парвеню, и речи быть не могло (похоже, в Музее вообще не было принято третировать «своих» — многие говорят о словно бы семейном характере предприятия и общей атмосферы; нередко сотрудники оставались в Музее на всю жизнь[315] — даже притом что, например, в Академии художеств зарплаты были втрое больше).
Благодаря им Пушкинский оставался местом, где идеологическое давление государства уравновешивалось особой атмосферой, которую сотрудники ощущали как защитный купол или даже кокон. Советские корпоративные нормы предполагали обязательное участие в разного рода совместных ритуалах приобщения к коллективу — довольно пестрому: на одном ряду или даже в одном президиуме здесь могли оказаться вдова архитектора Кляйна, диссидентствующий искусствовед Голомшток, антропософ и орнитолог Леонович, выдающийся египтолог Павлов (который «почти каждое свое утверждение об особенностях древнеегипетской культуры завершал неизменной фразой: "А впрочем, как знать"»), секретарь парторганизации, завотделом рукописей А. А. Демская (у которой в подчинении состоял реставратор-переплетчик Л. Турчинский, снабжавший пол-Москвы самиздатом всех мастей, разумеется при попустительстве начальства). Формально вся идеологическая компонента выглядела превосходно — проводились комсомольские собрания, выпускались стенгазеты, сотрудники устраивали выставки плаката из стран народной демократии, в красные дни все, кому следует, выходили на митинги (а все, кому лучше лишний раз не мелькать перед глазами начальства, тихо сидели по домам с томиками Шпенглера), а в экскурсиях напирали на отражение в искусстве классовой борьбы, транслировали зрителю и «историзм», и «народность» — но, по сути, все это был скорее набор ритуальных уловок, помогающих отгородиться от внешнего мира — и не столько бороться за политические права, сколько переживать определенную «взволнованность», «беспокойство души». Т. И. Прилуцкая, всю жизнь державшаяся от членства в партии подальше, замечает[316], что, даже когда ИА вела собрания идеологического характера, ей не было стыдно за своего директора: та относилась к «советскому» очень серьезно, но умела транслировать необходимые тезисы «не позорно», «с достоинством», и за нее не краснели даже «цветаевские старухи», относившиеся к советской идеологии без восторга.
Найти «баланс» — подразумевало сохранить «пушкинскую» атмосферу и при этом выстроить с сотрудниками адекватные директорскому статусу отношения: не допустить саботажа и принудить давних знакомых соблюдать новые границы. Те, кто намеревался продолжать — ну хорошо, не называть ее «Ирка», но относиться к ней как к «Ирке», — должны были осознать, что не смогут сделать успешную карьеру и пользоваться теми привилегиями, которые дает должность научного сотрудника ГМИИ. (Насколько известно, исключением в этом отношении оказалась лишь хозяйка «восточного» сектора Музея С. И. Ходжаш, которая — и то только в личных беседах, не при посторонних, которые, впрочем, постоянно слышали эти, на повышенных тонах, разговоры даже сквозь закрытые двери: «Ирка!» — «Светка!» — осталась верной своей студенческой манере, никоим образом, однако, не подвергая сомнению директорские полномочия ИА.)
Помимо природной харизмы, у ИА были и другие инструменты обеспечить осознание и соблюдение иерархии: распределение работы — организация заведомо громких выставок, заказ статей в каталоги; затем, даже самые вольнолюбивые сотрудники зависели от визы директора при оформлении тех или иных
